Марк Твен - Приключения Тома Сойера (пер. Ильина)

Том получил порцию розог и вернулся на свое место отнюдь не убитым горем, поскольку думал, что, может, и вправду залил учебник чернилами во время какой-то возни во дворе и сам того не заметил; вину свою он отрицал проформы ради, а еще потому, что этого требовал обычай, вот он и отнекивался — из принципа.

Прошел час, учитель сидел, клюя носом, на своем троне, воздух класса наполняло дремотное гудение зубрежки. Но наконец, мистер Доббинс выпрямился, зевнул, отпер ящик стола и протянул руку к книге, — казалось, впрочем, что он еще не решил, достать ее или оставить на месте. Некоторое время мистер Доббинс рассеянно постукивал по ней пальцами, но затем вынул книгу из ящика и поудобнее устроился в кресле, собираясь приступить к чтению! Том бросил взгляд на Бекки. Она походила на затравленного, беспомощного кролика, в которого уже прицелился охотник. И Том мгновенно забыл о ссоре с ней. Скорее — нужно что-то сделать! сейчас же! Однако сама неотвратимость нависшей на Бекки беды сковала изобретательность Тома. Да! — вот оно! Он выхватит книгу из рук учителя, бросится с ней к двери и удерет! Но нет — решение это чуть-чуть запоздало, шанс оказался упущенным — учитель открыл книгу! Ах, если бы Тому снова представилась такая возможность! А теперь уже поздно. Теперь, сказал он себе, Бекки уже не спасти. В следующее мгновение учитель обвел класс взглядом. И было в этом взгляде нечто такое, от чего страх пронял даже детей решительно ни в чем не повинных. Молчание длилось долго, можно было успеть до десяти сосчитать, — учитель наливался гневом. И наконец, он спросил:

— Кто из вас порвал эту книгу?

Ни звука. Урони кто-нибудь из детей булавку, все бы это услышали. Новое молчание, учитель вглядывался в лица школьников, ища среди них виноватое.

— Бенджамин Роджерс, это вы порвали книгу?

Отрицание. Новая пауза.

— Джозеф Харпер, вы?

Снова отрицание. От этой медленной пытки тревога Тома все росла и росла. Учитель перебрал всех мальчиков, ненадолго задумался и принялся за девочек.

— Эмми Лоренс?

Эмми покачала головой.

— Грейси Миллер?

То же самое.

— Сьюзен Харпер, это ваших рук дело?

Нет, не ее. Следующей была Бекки Тэтчер. Тома трясло от волнения, от ощущения безнадежности.

— Ребекка Тэтчер — (Том увидел ее лицо, оно было белым от ужаса), — это вы разорвали… нет, смотрите мне в глаза — (девочка умоляюще подняла перед собой ладони) — это вы разорвали книгу?

Мысль, озарившая Тома, походила на молнию. Он вскочил на ноги и крикнул:

— Это я ее разорвал!

Все глаза устремились — вытаращенные — на невиданного безумца. Том постоял, собираясь с пошедшими вразброд мыслями, а когда шагнул навстречу наказанию, изумление, благодарность, преклонение, засветившиеся в глазах бедной Бекки, показались ему наградой, за которую он пошел бы и на сотню порок. Вдохновленный величием своего поступка, он, не пикнув, выдержал самую жестокую из расправ, какой мистер Доббинс когда-либо подвергал школьника, и с безразличием принял дополнительную жестокость учителя: приказ на два часа остаться в школе после окончания уроков, — ибо знал, кто будет ждать снаружи конца его заточения, и потому не считал, что эти томительные часы окажутся для него потерянными.

В тот вечер Том улегся в постель, обдумывая планы отмщения Альфреду Темплу, — охваченная стыдом и раскаянием Бекки рассказала ему все, не забыв и о собственном предательстве. Но даже жажда мести сменилась вскоре воспоминаниями куда более сладкими и, засыпая, Том все еще слышал ее прощальные слова:

— Ах, Том, как мог ты быть таким великодушным!

Глава XXI

Красноречие — и раззолоченная макушка учителя

Приближались каникулы. Школьный учитель, и всегда-то строгий, стал еще строже и взыскательнее, ибо желал, чтобы в день «экзамена» ученики его блеснули, как никогда. Теперь его розга и линейка бездействовали редко — по крайней мере, в младших классах. От порки были избавлены лишь самые старшие мальчики да девицы лет восемнадцати-двадцати. А рука у мистера Доббинса была тяжелая, — он хоть и укрывал под париком поблескивавшую лысину, однако достиг всего лишь зрелых лет и мышцами обладал далеко не слабыми. По мере приближения великого дня, в учителе все яснее обозначалась врожденная склонность к тиранству, — казалось, он испытывал мстительное наслаждение, карая учеников за малейшие проступки. В результате, мальчики помладше проводили дни в страхе и страданиях, а по ночам обдумывали планы мести. Они не упускали ни единой возможности подложить учителю свинью. Однако учитель и тут брал над ними верх. За каждым их успехом следовало возмездие столь сокрушительное и грозное, что мальчики неизменно покидали поле брани разбитыми наголову. В конце концов, они составили заговор и измыслили план, обещавший блистательный триумф. Они привели к присяге сына местного маляра, открыли ему свой замысел и попросили его о помощи. У мальчика имелись свои причины для того, чтобы с наслаждением присоединиться к ним, поскольку учитель квартировал у его отца и давал ему множество поводов для неприязни. Супруге мистера Доббинса предстояло в скором времени отбыть с визитом к сельской родне, и стало быть, помешать исполнению плана ничто не могло, — благо, метода, посредством которой учитель готовился к важным событиям, состояла в том, что он напивался допьяна. Сын маляра заверил заговорщиков, что, когда школьный пастырь достигнет под вечер Экзаменационного Дня должного состояния и задремлет в кресле, он, сын маляра, «провернет все дельце», а после разбудит учителя в такое время, что ему придется спешно бежать в школу.

И вот знаменательный день настал. К восьми вечера школа была ярко освещена и украшена свитыми из цветов и листьев венками и гирляндами. Учитель сидел на своем троне посреди высокого помоста, за спиной его стояла аспидная доска. Вид учитель имел пьяноватый, но в пределах терпимого. Ряды скамей — три по каждую сторону от него и шесть прямо перед ним — были заняты именитыми гражданами городка и родителями учеников. Слева от учителя, за рядами достойных граждан, возвышался еще один помост, на нем сидели ученики, которым предстояло принять участие в торжествах этого вечера — шеренги маленьких мальчиков, отмытых и принаряженных до состояния нестерпимого неудобства; шеренги нескладных мальчиков постарше; и похожие на снежные наносы шеренги девочек и девиц в батисте и муслине, явно стеснявшихся своих обнаженных рук, бабушкиных браслетов и причесок с розовыми и синими лентами и цветами в них.

Испытания начались. Первым встал совсем маленький мальчик, прочитавший, сильно стесняясь, стишок:

Вы вряд ли ждали, что малыш незрелыйПред вами будет выступать столь смело

ну и так далее, — декламация сопровождалась мучительно точными, судорожными жестами, какие мог бы производить некий механизм, слегка, впрочем, разладившийся. Однако, малышу, как ни был он перепуган, удалось добраться, не сбившись, до конца стишка и заслужить аплодисменты, под которые он натужно поклонился и покинул сцену.

Следом маленькая девочка стыдливо прошепелявила «У Мэри был ягненок» и проч., присела в жалостном книксене, получила свою порцию аплодисментов и возвратилась на место покрасневшей, но счастливой.

За нею с дерзостной самонадеянностью выступил вперед Том Сойер, начавший с положенным пылом и отчаянной жестикуляцией декламировать неувядающую и бессмертную речь: «Дайте мне свободу или дайте мне смерть», однако дойдя до середины ее, запнувшийся. Страх сцены внезапно накатил на беднягу, ноги его задрожали, казалось, он того и гляди задохнется. Конечно, он получил безусловное сочувствие публики, но получил и ее молчание, а оно было похуже любого сочувствия. Учитель нахмурился и это довершило беду. Том еще немного поборолся с речью, но затем ретировался — поражение было полное. Слабые хлопки в зале замерли, едва начавшись.

Далее последовали «Мальчик стоял на пылающей палубе», «Ассиряне шли» и прочие перлы декламации, а за ними — чтение вслух и диктант. Отчитал положенное худосочный латинский класс. Настал черед гвоздя программы — оригинальных творений девиц из старшего класса. Девицы поочередно выходили к краю помоста, откашливались, поднимали к глазам рукописи (щегольски перевязанные ленточками) и приступали к зачтению оных, старательно налегая на «выразительность» и знаки препинания. Темы сочинений были теми же, какие назначались в подобных случаях их матерям, бабушкам и, вне всяких сомнений, каждому из предков девочек по женской линии, начиная еще с крестовых походов. «Дружба», разумеется; «Память о былом», «Религия и история», «Страна грез», «Блага цивилизации», «Сравнение и сопоставление форм политического правления», «Меланхолия», «Дочерняя любовь», «Упования сердца» и проч., и проч.