Не надо печалиться, вся жизнь впереди! (сборник) - Рождественский Роберт Иванович

2. Баллада о крыльях Мужичонка-лиходей —    рожа варежкой — дня двадцатого апреля года давнего закричал вовсю в Кремле, на Ивановской, дескать, «дело у него государево!» Кто таков? Почто вопит? Вот что верует? Отчего в глаза стрельцам глядит без робости? Вор – не вор,    однако кто его ведает… А за крик держи ответ по всей строгости!.. Мужичка того    недремлющая стража взяла. На расспросе объявил этот странный тать, что клянется смастерить    два великих крыла и на оных, аки птица, будет в небе летать… Подземелье. Стол дубовый. И стена на три крюка. По стене плывут, качаясь, тени страшные. Сам боярин Троекуров    у смутьяна-мужика бородою тряся, грозно спрашивали: – Что творишь, холоп? – Не худое творю. – Значит, хочешь взлететь? – Даже очень хочу. – Аки птица, говоришь? – Аки птица, говорю. – Ну, а как не взлетишь? – Непременно взлечу! Был расспрашиван холоп строгим способом, шли от засветло расспросы и до затемно. Дыбой гнули мужика, а он упорствовал: «Обязательно взлечу! Обязательно!» Вдруг и вправду полетит мозгля крамольная?! Вдруг понравится царю    потеха знатная? Призадумались боярин и промолвили: – Ладно!.. Что тебе, холоп,    к работе надобно? Дали все, что просил для крылатых дел: два куска холста,    драгоценной слюды, прутьев ивовых,    на неделю еды. (И подьячего, чтоб смотрел-глядел.) Необычное    мужичок мастерил, вострым ножиком он холсты кромсал, из белужьих жабр хитрый клей варил, прутья ивовые в три ряда вязал. От рассветной зари до темных небес он работал и не печалился. Он старался – черт,    он смеялся – бес: «Получается! Ой, получается!..» Слух пошел по Москве: «Лихие дела!.. Мужичонка…    Да чтоб мне с места не встать!.. Завтра в полдень, слышь?…    Два великих крыла… На Ивановской…    Аки птица летать…» – Что творишь, холоп? – Не худое творю. – Значит, хочешь взлететь? – Даже очень хочу. – Аки птица, говоришь? – Аки птица, говорю. – Ну, а как не взлетишь? – Непременно взлечу! Мужичонка-лиходей —    рожа варежкою, — появившись из ворот скособоченных, дня тридцатого апреля на Ивановскую вышел-вынес    два крыла перепончатых. Были крылья угловатыми и мощными, распахнулись — всех зажмуриться заставили! Были тоненькими очень —    да не морщили. Были словно ледяными —    да не таяли. Отливали эти крылья сверкающие то ли – кровушкою,    то ли – пожарами. Сам боярин Троекуров со товарищами поглазеть на это чудо пожаловали… Крыльев радужных таких    земля не видела. И надел их мужик,    слегка важничая. Вся Ивановская площадь шеи вытянула, приготовилася ахнуть вся Ивановская!.. Вот он крыльями взмахнул,     сделал первый шаг. Вот он чаще замахал,     от усердья взмок. Вот на цыпочки встал, —    да не взлеталось никак!.. Вот он щеки надул, —    а взлететь не мог!.. Он и плакал, и молился, и два раза отдыхал, закатив глаза, подпрыгивал по-заячьи. Он поохивал, присвистывал, он крыльями махал и ногами семенил, как в присядочке. По земле стучали крылья,    крест мотался на груди. Обдавала пыль вельможного боярина. Мужику уже кричали: «Ну, чего же ты?    Лети! Обещался, так взлетай, окаянина!..» А когда он завопил:     «Да где ж ты, господи?!» — и купца задел крылом, пробегаючи, вся Ивановская площадь     взвыла в хохоте, так что брызнули с крестов стаи галочьи!.. А мужик упал на землю,     как подрезали. И не слышал он ни хохота, ни карканья… Сам боярин Троекуров     не побрезговали: подошли к мужичку и в личность харкнули. И сказали так боярин: «Будя! Досыта посмеялись.     А теперь давай похмуримся. Батогами его! Но чтоб – не до смерти. Чтоб денечка два пожил да помучился…» Ой, взлетели батоги посреди весны. Вился каждый батожок в небе пташкою. И оттудова —     да поперек спины! Поперек спины —    да все с оттяжкою! Чтобы думал – знал! Чтобы впрок – для всех! Чтоб вокруг тебя стало красненько! Да с размахом – а-ах! Чтоб до сердца – э-эх! И еще раз – о-ох! И – полразика!.. – В землю смотришь, холоп? – В землю смотрю. – Полетать хотел? – И теперь хочу. – Аки птица, говоришь? – Аки птица, говорю. – Ну, а дальше как? – Непременно взлечу! Мужичонка-лиходей —    рожа варежкой, — одичалых собак пугая стонами, в ночь промозглую лежал на Ивановской, будто черный крест — руки в стороны. Посредине государства, затаенного во мгле, посреди берез и зарослей смородинных, на заплаканной, залатанной, загадочной Земле хлеборобов, храбрецов и юродивых. Посреди иконных ликов и немыслимых личин, бормотанья и тоски неосознанной, посреди пиров и пыток,    пьяных песен и лучин человек лежал ничком в крови собственной. Он лежал один, и не было ни звезд, ни облаков. Он лежал, широко глаза открывши… И спина его горела не от царских батогов, — прорастали крылья в ней. Крылья. Крылышки.