Неизвестно - Еленевский Мытари и фарисеи

Он вызвал адъютанта, и вскоре на столе появился чай с халвой, кото­рую так обожал Плешков. Моложавый, подвижный, словно ртутный шарик, старший прапорщик, не проронив ни слова, разлил чай по пиалам и исчез за дверью, словно и вовсе не появлялся.

— Вот Петровичу проще, — генерал кивнул в сторону двери, — говорит: «А я за вами, как нитка за иголкой». Хороший человек, надежный! Спраши­ваю: «Петрович, пойдем узбекам служить?» А он и глазом не моргнул: «Так точно!» А если тебя спрошу, что скажешь?

Я пожал плечами.

— Знаю, ты не пойдешь. Скажи, пугает неизвестность? Вижу, пугает. А кого она не пугает? Страшно будет, когда сосед на соседа, брат на брата свои ракеты перенацелят.

— Думаете, до этого может дойти?

— Политическое переустройство — вещь непредсказуемая, а дележ — штука еще более страшная. Исламбеков с тобой разговаривал?

— Да.

С Исламбековым мы встречались сразу после моего приезда из Минска. Узнав, что я вернулся не солоно хлебавши, оживился, обрадовался, сказал, что не стоит мне мотаться по белу свету, и выложил перспективы, среди которых просматривалось и то, что в недалеком будущем бывшие советские среднеазиатские республики вполне могут создать свой экономический, политический и военный союз. «Представляешь, Никитич, какая сила поя­вится на политической арене. Со своей нефтью, газом, золотом, хлопком. И современная сильная объединенная армия. У тебя же летный талант!» Но все его предложения я принимал с прохладцей. «Что же, мое дело предло­жить, — вздохнул Исламбеков, — твое — отказаться».

— Выходит, не уговорил, — генерал Плешков долго водил чайной ложкой по узорчатой фарфоровой кружке. — Мне замминистра предлагают. Мусуль­манство принимать не станем, а служить будем так, как умеем: честно и пре­данно. Недавно читал одного историка. Он объясняет, почему у русских царей, да и не только у них, у турок, иранцев, много еще у кого, вся личная охрана была из чеченов. История не зафиксировала ни одного факта предательства с их стороны. Понимаешь, ни одного! Вот так-то! Когда в Москву вылетаешь?

— Пока молчат.

— Считай, до весны дотянешь, — в его голосе проскользнули нотки гру­сти. — А если мне удастся сохранить полк, останешься?

— А Г аврилов?

— Гаврилов? — переспросил Плешков. — О Гаврилове позабочусь, пусть это тебя не смущает. Да, я слышал, выпивает он, и притом, крепко. Ладно, для истории это, как говорят электрики, «ноль по фазе». Нас заботят другие вопросы, скажу откровенно, мне жаль расставаться с тобой, Лунянин. Наде­юсь, Москва тебя не погубит.

Через несколько дней в полк пришло долгожданное сообщение, что меня вызывают в Москву для рассмотрения вопроса о переводе.

***

Летели транспортным самолетом. Набралось таких, кто искал счастья в российской армии, еще человек тридцать, от усатого старшего прапорщика из комендантской роты до полковника и командира мотострелкового полка. Народ малоразговорчивый, каждый жил своими проблемами и нес их в себе, как нечто совершенно личное, только ему известное. В другие времена этот народ обязательно нашел бы о чем поговорить, пошутить, и я наверняка за весь перелет наслушался бы самых разных анекдотов, на которые военный люд всегда горазд. Но здесь сама жизнь превратилась в сплошной анекдот. Полковник, немного старше меня, поудобнее устраиваясь рядом на тюках с каким-то имуществом, угрюмо обронил:

— Раз пять перебрасывали: то к узбекам, то обратно, то к узбекам, то обратно. Узбеки уже мне и полковника присвоили. Спрашиваю, в каком звании лететь? Лети, говорят, полковником, а там разберутся. Тошниловка, брат, тошниловка.

До самого приземления он больше не проронил ни слова.

Старший прапорщик постоянно деловито посматривал на два огромных ящика. Когда борттехник спросил, что в них, усмехнулся в густые усы:

— Бакшиш!

— Лучше бы перевел его в размеры кошелька.

— Ничего, и с этим хлопот не будет. Как сказано, так и сделал!

Он похлопал здоровенной ладонью по ящику:

— Там разберутся! Думал по железной дороге, так ведь таможня до нитки оберет. Да еще на заметку возьмут. Вот и думай потом: доедет, не доедет. Здесь все надежно, как в солдатском вещмешке: что положил, то и достал. Плешков помог, а так бы помытарился. — И подмигнул мне: — Все будет хорошо, товарищ подполковник. Родина все-таки. Я пятнадцать лет отслужил по всей Средней Азии, а помереть хочу на родной Орловщине. Сушеные дыни любите? Я люблю. Успокаивает, жуешь себе — и всех делов.

После приземления только успели открыть грузовой люк, как все стали соскакивать на бетон в холодный мартовский вечер и быстро растворились в его сумерках, словно испарились под огромным давлением наплывавшей темноты. Каждый со своими планами, надеждами.

В Москве я никак не мог определиться с ночлегом, хоть и много телефо­нов было в записной книжке. Но по одним не отвечали, по другим отвечали, радовались моему звонку, спрашивали, откуда звоню, узнав, что с вокзала, деликатно уточняли, как, что и почему. Узнав, «как, что и почему», голоса друзей тускнели, начинали говорить о каких-то своих планах, житейских про­блемах, давая понять, что меня здесь не ждут.

Пришлось в бурлящем зале ожидания искать место поспокойнее. Втис­нулся со своим саквояжем между здоровенным мужиком в добротном пальто и дорогой меховой шапке с объемным чемоданом и какой-то подвыпившей женщиной. Она весьма охотно приняла мое соседство, сразу стала расспра­шивать, куда дальше следую, взял ли билет, но, узнав, что я уже приехал, стала прояснять ситуацию:

— Перекантоваться вам будет просто, форма поможет. Милиция посто­янно гоняет. Разве что откупиться можно. Уехать проблема? Видите, какие очереди к кассам. Друг за друга держимся, как припаянные. Мы здесь на пару, вон подруга стоит, а через час я ее сменю.

Мужик изредка приоткрывал один глаз, как будто прислушивался к ее рассказу, и опять закрывал. Не подошел, а как-то незаметно подкатился, играя резиновой дубинкой, полненький круглощекий милиционер. Вначале его взгляд буднично пробежал по пассажирам, затем остановился на мне:

— Товарищ подполковник, извините, куда следуем? Документик не предъявите? Ага, хорошо. Значит, командировка. Почему на вокзале? Хотя, если гостиницу не бронировали, то. — «колобок» пояснять не стал, вернул удостоверение, — там дальше есть зал для военнослужащих, в нем больше кислорода. Саквояжик советую сдать в камеру хранения.

Я поблагодарил, и как только он пошел дальше, вращая дубинкой, словно пропеллером, решил последовать его совету и отправился туда, куда мне пред­варительно указала его дубинка. Места здесь хватало, и как заметил милици­онер, дышалось легче, хотя большая часть пассажиров явно не имела к армии никакого отношения. Иногда появлялся скучающий воинский патруль, обо­значившись на пару минут, сразу же исчезал. Мне удалось в буфете переку­сить, и я даже дремал вполглаза, когда очнулся от сильного толчка в грудь:

— Вот он! — «колобок» сильно тыкал в меня дубинкой, рядом с ним стояли еще два куда более внушительного вида милиционера, — я сразу сооб­разил, что это сообщник, а еще документиком прикрылся.

Я не мог понять, что происходит, когда мне предложили пройти в дежур­ную часть:

— Гражданин, или как там вас, подполковник, идемте с нами, там раз­беремся.

Усталый майор, потягивая из большой розовой кружки кофе, аромат кото­рого никак не мог перебороть прокуренность небольшого кабинета, долго рассматривал мои документы. «Колобок» на шелест каждой страницы посто­янно пояснял:

— Я ведь сразу докумекал, что этот с ними на пару работает. Вижу, сидят, что-то обсуждают, подошел, поинтересовался, предложил воинский зал, думаю, пойдет, гаденыш, или нет, вижу, пошел.

— Богатко, а те двое где? — майор опять сделал глоток из чашки, тягу­чая кофейная капля упала прямо на мое удостоверение, и он небрежно его встряхнул.

— Товарищ майор, покуда я за этим. — начал оправдываться «колобок».

— Богатко, я же тебе говорил: с них глаз не спускать! Петренко чем зани­мался? Петренко, ты, никак, с таксистами шестерил?

Рослый Петренко добродушно улыбнулся:

— Товарищ майор, да я пописать ходил.

— Пописать, говоришь, приспичило, потерпеть не мог? А если пере­до мною сидит уважаемый человек, а вы его привели, как преступника, что тогда? У него орденов вон сколько, даже Ленина, участник войны в Афгани­стане, настоящий воин-интернационалист.

Милиционеры переглянулись:

— Товарищ майор, так вы сами говорили, что ныне пол-России орденами обвешалось.

— Но-но, вы полегче с такими выводами, — ухмыльнулся майор, доволь­ный тем, что подчиненные запомнили его наставления, затем равнодушно посмотрел на меня: — Так вы утверждаете, что Лунянин Николай Ники­тич — это настоящее ваше «фио», фамилия, так сказать?

И здесь до меня дошло, что я подозревался в чем-то серьезном, и никак не мог поверить в то, что происходило в этой прокуренной милицейской комнате.