Неизвестно - Шелест Да не судимы будете

Благодарю всех за совместную работу.

23 апреля 1973 года. П.- Шелест».

На приеме у Брежнева я был с 19.00 до 20.30 — разговор состоялся длительный и изнурительный, хотя он и был относи­тельно спокойным. Брежневу я высказал все, что у меня нако­пилось на душе и сердце: о несправедливом ко мне отношении, необъективности, предвзятости решения моих вопросов, об ор­ганизованном третировании и травле меня. Высказав все это, я тут же вручил мое заявление Брежневу, он его долго читал, очевидно, обдумывал, что же мне на него ответить, и наконец сказал: «Что же ты хочешь, чтобы после смерти поняли, что я на тебя гонения устраивал? Нет, заявление такого содержания я не возьму от тебя». Начал предлагать разные варианты моего заявления, попытался даже угрожать мне: можно, мол, решить с тобой по-всякому, так, что тебе товарищи и руки не подадут. Я его в упор спросил: «В таком случае скажите, что мне ставилось в вину, когда решался вопрос о моем уходе с Украи­ны?» Он долго елозил, но сказал: «Накопилось много материа­лов, часть правды, но много и наносного». Я настаивал на том, чтобы мне Брежнев сказал правду. Я говорил, что вправе знать, должен знать о себе. Брежнев много думал и сказал: «Ты много проявлял самостоятельности в решении вопросов, часто не считался с Москвой. Были элементы местничества и проявле­ния национализма». Я все это категорически отверг как клевету и наговор. Что касается проявления самотоятельности в реше­нии вопросов, так по-другому я и не мог работать, и вся моя работа была для партии и народа. Еще раз я попросил Брежне­ва установить мне пенсию и льготы, не третировать мою семью, прекратить травлю меня. Возможно, в будущем предоставить мне какой-то участок работы, только на производстве. Он пообещал сделать все возможное. Тут же я ему вручил личное письмо, в котором изложил обстановку, предостерег его от некоторых пагубных явлений, а именно — от непомерного ро­ста его культа личности, подхалимства, льстецов. Все это мо­жет кончиться печально для него. Он мое письмо прочел и спрятал при мне в свой сейф. Расстались мы с Брежневым «хорошо». Я даже от него получил поцелуй, но это был поцелуй иуды, ибо все, что со мной произошло, это дело рук самого Брежнева, его подхалимов и льстецов, которых он больше всего любит. Я сказал Брежневу, что по состоянию здоровья я не могу быть на Пленуме ЦК, и просил его решить мой вопрос в мое отсутствие. Он пообещал все сделать в спокойной и «объективной» форме. Вот так и закончился этот тяжелый разговор. Свое гнусное, подлое «дело» сделали клевета, дезин­формация, лесть, подлость отдельных «политических деятелей. Все это я еще раз высказал Брежневу и изложил в письме, которое ему лично адресовал.

После этой беседы у меня наступило непонятное чувство — тягости и одновременно облегчения. Облегчения, очевидно, потому, что я ухожу от многих грязных дел в «больших» политических кругах, от того, что я больше не буду причастен к росту культа Брежнева, которому рано или поздно придет позорный конец. Думаю, что пока есть какие-то силы, я найду себя в другом, более благородном деле.

24 апреля. Имел разговор с Подгорным, Полянским, Андро­повым. Все им рассказал о моем разговоре с Брежневым и моем решении (вернее сказать, моем принуждении) уйти в отставку. Для некоторых мое решение было неожиданным. Подгорный знал всю обстановку и обещал все сделать, чтобы мне была дана достойная обеспеченность.

25 апреля. Утром почувствовал себя очень плохо — сердеч­ный приступ. Приехавшие на дачу врачи, уложили меня в по­стель.

26 апреля. В 10.00 открылся Пленум ЦК. Я лежу больной. Врачи подозревают предынфарктное состояние. Строго-настро- го приказали лежать в постели. Чувствую себя очень плохо, пытаюсь что-то читать — ничего решительно не идет в голову. Вижу, что моя бедная Иринка тоже мучается, переживает, но старается держаться и еще подбадривать и меня. Завтра будет все решено, и я стану никем и ничем. Опасаюсь, что все обещания и увещевания Брежнева останутся пустыми словами, такими же, как он мне говорил о моем переходе на работу в Москву: «Положись на меня». Но я вижу, убедился в том, что на него полагаться ненадежно, более того — даже опасно.

27 апреля. Закончил работу Пленум ЦК КПСС. Черные силы сделали свое грязное дело. Я уже не в составе руковод­ства — пошел на «отдых по состоянию здоровья». Народ ухмы­ляется: ведь всем известно и видно, что в составе Политбюро я был самым крепким человеком и довольно работоспособным. Организаторы моей травли — Брежнев, Суслов, Щербицкий и К° торжествуют «победу». Но рок судьбы не минет их. Они когда-нибудь понесут ответственность за все свои деяния. Я жертва зависти, трусости, клеветы. У Брежнева не хватало смелости, а главное — не было желания отбросить все, отмести от меня всю клевету, дать возможность восторжествовать спра­ведливости, если такая вообще существует среди руководства. Г. И. Воронова тоже освободили от обязанностей члена Полит­бюро, он тоже жертва. Брежнев его боялся и невзлюбил за его откровенность, принципиальность. Он так же, как и я, не обладает гнусными качествами беспринципности и соглашатель­ства во всем и вся, а главное — с «вождем». В общем, Воронова тоже «съел» Брежнев. Членами Политбюро избраны: А. А- . Гречко — министр обороны, Ю. В. Андропов — председатель КГБ. По этому поводу много разговоров среди партийного актива: «Брежнев через армию и КГБ укрепляет свои политиче­ские позиции в партии — после такой акции его «культ» уже будет укрепляться. Все это воспринято в партии и народе с большей опаской. Членом Политбюро избран А. А. Громы­ко — министр иностранных дел. Сейчас в составе Политбюро

15 человек. Какая крайняя необходимость была нарушать реше­ния съезда?

Поздно вечером после окончания Пленума мне на дачу позвонил Д. С. Полянский. Он высказал сочувствие и подбод­рил. Вкратце рассказал содержание процедуры моего «освобож­дения»: Брежнев, выступая, сказал, что «Петр Ефимович два­жды был у меня и ставил вопрос о своем освобождении в связи с ухудшающимся здоровьем. Вот его заявление, его сегодня нет на Пленуме по состоянию здоровья, он просил рассмотреть его вопрос в его отсутствие. Вносится предложение освободить его от обязанностей члена Политбюро ЦК КПСС в связи с уходом на пенсию по состоянию здоровья». Такое решение и принял Пленум ЦК. Я подумал, какое лицемерие, вероломство, нет правды, справедливости, нет защиты от клеветы, беззакония и вероломства. Почему у нас так повелось, что подлецы, хотя и временно, берут верх, уничтожают вчерашнего товарища, и защиты нигде не найдешь? Ночь не спал — было очень плохо, тяжело. Врачи успокаивают. Я-то и сам знаю, что моя жизнь теперь зависит только от самого себя. Собрать все силы и еще быть свидетелем гибели всех подлецов моей травли и наруше­ния всех партийных норм.

28 апреля. Позвонил мне Г. И. Воронов и сказал: «Ну вот, Петр Ефимович, мы с тобой и стали коллегами по решению Пленума. Ну что сделаешь? Против существуюш;его ныне веро­ломства не устоишь. В чем мы виновны, никто ничего не может сказать, да и защиты не у кого искать, сплошной произвол. Вчера я разговаривал с Н. В. Подгорным. Я ему сказал: «Вот как бывает — всякое дерьмо, которое в свое время ползало перед Петром Ефимовичем, теперь подняло голову, клевещет и льет всякую грязь. По существу, бьют лежачего, а для этого не нужно ни смелости, ни храбрости — это все низко и подло. Не нашелся человек, который бы прекратил все эти безобра­зия. Нет, наоборот, помогали всему этому позорному явлению, поощряли. Все это наводит на грустные размышления, и это позорно для руководителя». Что я мог сказать Г. И. Воронову? Поблагодарил его за участие, высказал и ему свое сочувствие. Больше ничего не мог сказать — мне было обидно и больно за себя, за «наши» порядки, за все, что творится в партийной элите.

Итак, прошел мой первый день «пенсионера». Снова много раздумий. Я подавлен, но горд за свой честный, безупречный труд, за честное и доброе отношение к людям, меня никто не может упрекнуть в противном. Всякая сволочь, травившая меня,— это временное явление. Им кажется, что они торже­ствуют. Нет, гнусный, нечестный человек не может быть гор­дым и счастливым человеком. Расплата ведь все равно придет. Мне сейчас главное — не потерять себя. Начать писать заметки по моим дневниковым записям. Авось пригодится для истории.

30 апреля. Утром были врачи, относятся очень внимательно. Ночью в 2 часа 15 минут был первый сильный сердечный приступ, ночь провел тревожно — очень болело сердце.

Поступили первомайские поздравления. Многие порядочные люди не забывают. Было много телефонных звонков, в том числе и от А. В. Сидоренко, был хороший теплый разговор. Все относятся с должным пониманием к случившемуся со мной. От руководства ни слова, пригласительного билета на перво­майскую демонстрацию не прислали. Прикрепленных убрали. В метро, на улице идет много разговоров по происшедшим событиям в Политбюро, люди высказывают сожаление и недоу­мение. Трудно понять, что происходит. Придет время, все станет ясным. А пока что непомерно раздувается «культ лично­сти» Брежнева. По этому поводу даже не удержался «Голос Америки»: не преминул сказать свое «слово», далеко не ле-стное. Только в передовой «Правды» 6 раз упоминается фамилия Брежнева — все его «непревзойденные заслуги, гениальность, проницательность, мудрость», что он «выдающийся политиче­ский деятель эпохи, что формирует политику мира во всем мире». Как это все затасканно, как не стыдно ему самому и организато­рам всей этой шумихи, а ведь все это когда-то скажется на самом «гении».