Клайв Льюис - Письма к Малькольму

XVI

Я не хочу сказать, что «яркое пятно» — это все мое понятие о Боге. Просто нечто подобное возникает, когда я начинаю молиться, и не исчезает, если я не прилагаю усилий. «Яркое пятно», конечно, не лучшее описание. Но такую расплывчатую вещь хорошо не опишешь. Хорошее описание будет и неверным.

Бетти советует: используй образы, как все прочие люди. Это мне мало помогает. Да и какие образы она имеет в виду? Образы во внешнем мире, вещи из дерева или гипса или мысленные образы?

Что касается первых, то она ошибается: впасть в идолопоклонство я не боюсь. Людям вроде нас оно вряд ли грозит. Мы не забудем, что перед нами лишь кусок материи. Но польза от них для меня — очень ограниченная. Я думаю, что просто сосредоточить взгляд на чем — нибудь (годится почти все) уже помогает концентрации. Зрительная концентрация — символ и подмога умственной. Это один из способов, которыми тело действует на душу. Похожий эффект дают очертания хорошо, без излишеств построенной церкви, приковывая взгляд к алтарю.

Вот, наверное, и все, что делает для меня образ. Попытайся я выжать из него побольше, он мог бы помешать. Прежде всего, у него есть художественные достоинства или, что вероятнее, недостатки. И те и другие отвлекают. Кроме того, достоверных изображений Отца и Духа нет. Значит, это обычно будет образ Христа. Постоянно молиться только Ему — то, что называют «Христопоклонством». Такая религия по — своему ценна, но не Он ей учил.

С мысленными образами, помимо этой, возникает дополнительная трудность. Св. Игнатий Лойола [45], кажется, советовал ученикам начинать молитвенные размышления с composio loci. Надо как можно детальнее представить себе любую евангельскую сцену, например Рождество или брак в Кане Галилейской. Один из его английских последователей даже советует почитать, «что написано у хороших авторов» про топографию, «высоту холмов и расположение городов». Такой метод по целым двум причинам — не для меня.

Во — первых, я живу в век археологии. В отличие от св. Игнатия, нам нелегко мысленно перенести в древнюю Палестину одежду, мебель и утварь нашего времени. Я буду знать, что ошибаюсь, что моему северному воображению не представить даже небо и солнечный свет тех широт. Можно, правда, прикинуться, что я этого не знаю. Но тогда все духовное упражнение будет отчасти притворством.

Вторая причина важнее. Св. Игнатий — замечательный мастер, несомненно, знавший, что нужно его ученикам. Судя по всему, у них было слабое воображение, которое следовало стимулировать. У нас — противоположная беда. Мы можем признаться в этом друг другу, ибо в наших устах это не хвастовство, а покаяние. Мы согласны, что сила воображения (точнее, насилие над ним) не Воображение в высоком смысле слова, отличающее гениальных писателей и чутких читателей. Держи мы такую «силу воображения» в строгой узде, она иной раз могла бы послужить подлинному Воображению. К сожалению, чаще всего она только мешает.

Начав с composio loci, я бы не добрался до собственно богомыслия. Картинка становилась бы все детальнее и детальнее, все меньше отношения имея к духовности.

Есть, впрочем, один мысленный образ, который не соблазняет уходом в мелочи. Это Распятие, если забыть, каково оно на картинках, и представить его в кровоточащей исторической реальности. Но духовная ценность этого образа меньше, чем можно подумать. Раскаяние, сострадание, благодарность — все полезные эмоции подавляются. Физический ужас просто не оставляет для них места. На этом образе следует иногда останавливаться, но жить с ним невозможно. Он был редким мотивом в христианском искусстве, пока люди видели настоящие распятия. Что касается многих гимнов и проповедей о Распятии — все про кровь, словно это главное, — их авторы, должно быть, настолько выше меня, что для меня недосягаемы, или начисто лишены воображения. (Иногда между нами лежат обе эти пропасти).

С другой стороны, мысленные образы играют в моих молитвах важную роль. Думаю, без них не обходится ни одно проявление моей воли, ни одна мысль, ни одно чувство. Но, кажется, от них больше пользы, когда они мимолетны и обрывочны: поднимаются и лопаются, как пузырьки в бокале шампанского, или кружатся, как грачи в ветреном небе, противоречат (логически) друг другу, как метафоры пылкого поэта. Стоит остановиться на одном образе, он умирает. Как это у Блейка про радость? «На лету целуй ее» [46]. Образы дают мне многое, качественно походя больше на прилагательные (по — моему, так реатьнее), чем на существительные. Вообще, мы слишком почитаем существительные и то, что они, по — нашему, обозначают. Мой самый глубокий и ранний опыт носит сверхсущественно качественный характер. Ужасное и прекрасное старше и солидней ужасных и прекрасных вещей. Если бы музыкальную фразу можно было перевести в слова, она бы стала прилагательным. Платон был мудрее, чем думают, когда возвышал абстрактные существительные (то есть прилагательные под видом существительных), полагая их высшими реальностями — формами.

Я хорошо знаю, что в логике Бог есть сущность. Но и здесь оправдана моя жажда качества: «Благодарим Тебя за Твою великую славу». Он — эта слава. То, что Он есть (качество), — не абстракция по отношению к Нему. Бог, конечно, Личность, но Он и гораздо больше, чем личность. Говоря осторожнее, к Нему неприменимо наше различие между «вещами» и «качествами», «сущностями» и «отношениями». Возможно, и к созданному Им миру это применимо намного меньше, чем мы думаем. Возможно, это лишь чаегь декораций.

Волна образов, выплескивающихся из молитвы, — мимолетных, исправляющих, очищающих, оживляющих друг друга — чаще, я думаю, встречается при хвале, чем в молитвах просительных. О последних мы, пожалуй, поговорили достаточно. Но я не жалею: они — верная отправная точка, они поднимают все проблемы. Попытайся кто — нибудь перейти к высшим ступеням (или обсуждать их), минуя турникет, я бы ему не поверил. «Высшее не стоит без низшего». Презрение к просительной молитве может быть знаком не особой святости, а просто маловерия и нежелания спросить: «Разве я делаю это только для себя?»

XVII

Забавно, что ты спрашиваешь мое мнение о молитве как хвале и преклонении. На лесной прогулке ты когда — то сам меня научил почти всему, что я знаю. Неужели ты забыл?

Именно от тебя я узнал замечательное правило: начинай с того места, где находишься. Раньше я полагал, что сперва надо подытожить все известное о благости и величии Божьем, поразмышлять о творении, искуплении и «всех благах жизни нашей». Ты обернулся к ручью, подставил горящее лицо под небольшой водопадик и воскликнул: «Почему бы не начать с этого?»

А ведь это работает. Кажется, ты и сам не догадываешься, насколько хорошо работает. Мягкая подушка мха, прохлада, пение птиц и танец солнечных лучей, конечно, не такие большие дары, как «благодать и упование на славу». Но они очевидны, в них видение заменяет веру. Они — не надежда на славу, а явление славы.

Ты не говорил ни о «природе», ни о «красоте природы». Таких абстракций здесь нет. Я постигал гораздо более тайное учение: удовольствия — это лучи славы, которая действует на наши ощущения. Когда славу Божью воспринимает воля, мы зовем ее благом, когда ее воспринимает понимание — истиной, когда ее воспринимают чувства и настроение — удовольствием.

Но разве не бывает плохих и запретных удовольствий? Конечно, они бывают. Однако для меня выражение «плохие удовольствия» есть сокращение для простоты: речь об «удовольствиях, полученных через запретные поступки». Плоха не сладость яблока, а его кража. Сладость — луч славы. Кражу это не оправдывает, даже делает еще хуже, превращает в святотатство. Кражей мы оскверняем святыню.

С того нашего разговора я пытаюсь сделать каждое удовольствие источником хвалы. И не только тем, что благодарю за него. Благодарить, конечно, надо, но сейчас я говорю не о том. Как бы мне это объяснить?

Мы не можем (по крайней мере, я не могу) воспринимать птичье пение просто как звук. Вместе с пением приходит сообщение («вот птица»). Точно так же, читая книгу, я не могу воспринимать знакомые слова только как геометрические фигуры: чтение происходит автоматически. Когда шумит ветер, я слышу не просто шум, я слышу «ветер». Одно от другого не отделишь. Так должно быть и с удовольствиями. Надо одновременно пережить удовольствие и уви деть его божественный источник. Небесный плод тотчас напоминает о саде, где созрел; аромат — о благоуханном крае. Мы получили весть, нас коснулась Божья десница. Благодарность и хвала не что — то отдельное или «последующее». Ощутить удовольствие как небольшую теофанию — уже хвала.

Благодарность восклицает: «Сколь милостив Господь!» Преклонение говорит: «Если так ярок Его мгновенный отблеск, каков же Он сам!» Мысль взбирается по солнечному лучу к солнцу.