Театр эллинского искусства - Александр Викторович Степанов

и виноградниками, сильно обрезали им ветви, тем самым еще больше обнажая выжженную солнцем почву. Урожаи были настолько скудны, что две трети необходимого Афинам зерна приходилось импортировать, — пишет Ричард Сеннет. — Основным типом хозяйствования там оставалась мелкая ферма, на которой землевладелец трудился сам вместе с одним-двумя рабами. Древний мир был главным образом миром крестьянским: историк Линн Уайт писала, что по самым сдержанным оценкам, «даже в самых зажиточных регионах, чтобы прокормить одного человека, живущего не на земле, требовался труд более десятка земледельцев»[619].

Аристотелю, как и прочим грекам, и вообще всем представителям западных элит вплоть до Нового времени, физическая борьба за существование представлялась чем-то унизительным. Недаром, как давно замечено, в древнегреческой культуре не было ни слова для обобщенного понятия «труд», ни самой концепции труда как «основной общественной функции»[620]. Возможно, причиной этого была острая, всепоглощающая необходимость трудиться, до такой степени ставшая условием выживания, что труд оказывался неотличим от самой жизни. Раннеантичный поэт Гесиод писал в «Трудах и днях»:

Землю теперь населяют железные люди. Не будет Им передышки ни ночью, ни днем от труда и от горя[621].

Только благодаря этой хозяйственной деятельности на пределе сил могла существовать городская цивилизация. Это придавало горький привкус самим словам «городской» (asteios) и «сельский» (agroikos): по-древнегречески они могли также означать «остроумный» и «тупой»[622].

Эта длинная цитата[623] помогает вчувствоваться в одно из редких изображений труда «железных людей». На килике сианского типа середины VI века до н. э. из Британского музея написаны снаружи маленькие, высотой в дюйм, фигурки пахаря и сеятеля (ил. 298). Оба большеголовые, коротконогие, задастые, с круглым глазом на курносом профиле и, как рекомендовал Гесиод, голые[624]. Пахарь с парой грандиозных быков, запряженных в плуг, на рукоять которого он налегает, взмахнув батогом, — точная иллюстрация к Гесиоду:

        …Быков же Девятилетних себе покупай ты, вполне возмужалых: Сила таких немала, и всего они лучше в работе. Драться друг с другом не станут они в борозде, не сломают Плуга тебе, и в работе твоей перерыва не будет. Сорокалетний за ними да следует крепкий работник, Съевший к обеду четыре куска восьмидольного хлеба, Чтобы работал усердно и борозду гнал бы прямую, Вбок на приятелей глаз не косил бы, но душу в работу Вкладывал. Лучше его никогда молодой не сумеет Поля засеять, чтоб не было нужды в посеве вторичном[625].

Ил. 298. Мастер Бургундских сианских чаш. Сианская чаша. 560–550 гг. до н. э. Диаметр 27 см. Лондон, Британский музей. № 1906,1215.1

Что на аттических пастбищах коз выращивали во множестве, убеждает сценка на луврском киафе, подписанном около 540 года до н. э. гончаром Теозотом (ил. 299). Гармонии ради вазописец уравнял ростом пастуха с его паствой. Черно-белое, местами с пурпурной шерстью на шеях, стадо выглядит на терракотовом фоне так пестро и живо, что крупноголовую фигурку пастуха не сразу и найдешь. Беспорядок, с которым он борется с помощью плетки о двух концах и пары ленивых собак, усугублен тем, что некоторые козлы, запрокинув вилорогие бородатые головы, ревут во всю глотку, хоть уши затыкай.

Ил. 299. Теозот (гончар). Киаф. Ок. 540 г. до н. э. Выс. 14 см. Париж, Лувр. № F 69

Удивительно ли, что животные изображены гораздо свободнее, чем человек? Я уверен, что пастух нарисован схематичнее не оттого, что художник не сумел бы, при желании, придать ему более характерный вид, а по той причине, что именно упорядочивающим схематизмом облика должно отличаться разумное существо от неразумных. Этот признак столь важен, что по степени схематичности в том или ином изображении животного можно судить о том, как далеко ушел художник от мифологического представления о нем и приблизился к житейски-обыденному. Вазописец луврского киафа от мифологического представления далек.

Вернемся в город и заглянем в ремесленную мастерскую. Следуя давней традиции видеть в художниках лишь ремесленников, Плутарх причислил Алкамена (помните «Гермеса, Эвридику и Орфея»?), Несиота (вместе с Критием автора знаменитой группы «Тираноубийцы»), Иктина (зодчего Парфенона) ко «всем вообще людям ручного труда, ничего не ведающем об искусстве слова».

Еще бы, ведь они почитают одну лишь Афину Трудовую, и предмет их усилий — бездушное вещество, послушное ударам «меж наковальней и тяжелым молотом»[626].

Да и сын скульптора Сократ, в слове искусный, говорил:

Занятие так называемыми ремеслами зазорно и, естественно, пользуется очень дурной славой в городах. Ведь ремесло вредит телу рабочих и надсмотрщиков, заставляя их вести сидячий образ жизни, без солнца, а при некоторых ремеслах приходится проводить целый день у огня… К тому же ремесло оставляет очень мало свободного времени для заботы еще о друзьях и родном городе. Поэтому ремесленники считаются негодными для дружеского сообщества и плохими защитниками отечества[627]. А в некоторых городах, особенно в тех, которые славятся военным делом, даже и не дозволяется никому из граждан заниматься ремеслами[628].

Понятно, почему Плутарх был уверен, что

ни один юноша, благородный или одаренный, посмотрев на Зевса в Писе, не пожелает сделаться Фидием, или, посмотрев на Геру в Аргосе, — Поликлетом[629].

Комментируя это замечание, Сергей Аверинцев писал:

Любопытно, что в автобиографическом сочинении Лукиана «О сновидении, или Жизнь