Николай Чуковский - О том, что видел: Воспоминания. Письма

Пиши мне почаще. Попроси писать маму и Лиду. Целую вас всех.

Ваш почти тридцативосьмилетний сын Коля.

3 апр. 1942 г.

175. Н. К. Чуковский — К. И. Чуковскому

9 апреля 1942 г. Ленинград

Милый папа!

Очень тороплюсь и потому пишу только о делах.

А дел два.

Ты написал мне, что хочешь мне помочь. Вероятно, сделать это ты можешь, но не знаешь как. А суть вот в чем. Я работаю на Балтике в газете. Я хотел бы работать в какой-нибудь другой военной фронтовой газете, в другом месте. Здесь мной руководит Пубалт. Мной мог бы руководить и кто-нибудь другой. Решить это может только высшее командование. Подумай и помоги.

Второе дело — семейное. Таточка скоро кончит школу. Мне не хотелось бы, чтобы она лето проболталась в Краснокамске. Возьмите ее к себе. Ведь осенью она уже студентка.

Приедет ли к Вам Марина — не знаю. Признаться, я ее пока задерживаю. Если она уедет в Ташкент, я потеряю всякую надежду ее увидеть. Хочу немного подождать, как решится моя судьба.

Обнимаю тебя и маму, и Лиду.

Ваш Коля.

9 апр. 1942 г.

176. Н. К. Чуковский — К. И. Чуковскому

29 апреля 1942 г. Новая Ладога

Дорогой мой папа!

Мой адрес теперь: Новая Ладога, Ленинградской области, до востребования.

Здесь очень хорошо — словно попал на дачу — весна, прелесть, леса, пески — конечно, с дачей кое-какая разница есть, но уж одно то хорошо, что я не в городе.

Вот что вышло из твоего письма Льву Захаровичу[755], — его переслали моему начальнику, а тот вызвал меня и стал журить за то, что я не пишу тебе о своем здоровье. Вот и все. А все потому, что ты писал о моей ноге, а нога у меня прошла — она болела зимой, а теперь я вполне здоров. Тут нужно говорить совсем о другом — я хочу работать в большой московской газете, военной (м.б., не газета, а ТАСС или информбюро, если они имеют право отзывать), хочу быть к ней прикомандирован. Кроме того, прошло 10 месяцев, я имею право на отпуск. Для того, чтобы меня пустили туда и сюда, нужен приказ очень больших людей.

Книгу о летчиках я написал и сдал Вишневскому. Но это меня устраивает мало. Если бы мне удалось побывать в Москве, я напечатал бы ее в толстом журнале, продал бы в приличное издательство. Но в Москву мне пока не добраться. При какой-нибудь верной оказии я пришлю тебе экземпляр.

Безумно тоскую по Марине и детям. Не собираешься ли ты домой? Если собираешься, захвати с собою мое семейство. Мне не хочется, чтобы Марина ехала в Ташкент — во всяком случае до осени.

Обнимаю тебя и маму. Привет Лиде. Отчего она мне не пишет?

Коля.

29 апр. 1942 г.

177. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому

Конец апреля — начало мая 1942 г.[756] Ташкент

Дорогой Коля. Наконец-то могу побеседовать с тобой — имея хоть минимальную уверенность, что письмо дойдет. Я писал тебе около 20 писем, причем посылал их через Информбюро, через знакомых летчиков, — при всякой оказии, но все это кануло в Лету. Поэтому в настоящем письме я должен повторить «все пройденное».

Итак, Ташкент прелестный город — весь в тополях, в арыках, — сейчас в нем яркая, как огонь, трава — но жить в нем трудно. Я в первый месяц перенес сразу все ташкентские болезни — и даже провел дней пятнадцать в больнице. Хотя Правительство отнеслось к нам, писателям, очень радушно, но все же устройство было очень трудно. Покуда я лежал в больнице, писатели оттяпали данную мне квартиру. Но все же квартиру я достал: 2 комнатки в разных местах одного двора. Двор шумный, крикливый, южный. Детей около 50, кричат под окнами, визжат с утра до ночи. Никакой возможности заниматься. А между тем я работаю, как никогда. Вдруг — неожиданно для себя — написал большую сказку стихами — еще не кончил, но все понимающие люди — Анна Ахматова, Толстой, А. Н. Тихонов, Лежнев — говорят, что это будет лучшая моя сказка. Она на военную тему — о гитлеровщине, о демократизме, о гуманизме. Очень хотел бы прочитать тебе. Сказка будет печататься здесь в изд-ве «Советский писатель»[757], членом редакции коего я теперь состою. (Я говорю о Ташкентском отделении). Во главе изд-ва Ал. Толстой. — Главный редактор — Тихонов. Поэтому, если ты не сможешь выехать с этим эшелоном, — пришли вместе с ним свою книгу о летчиках, я уверен, что ее здесь издадут. Кстати, Лида Чуковская составила очень любопытную книжку — записи подлинных рассказов эвакуированных детей о немецких зверствах — и книжка тоже печатается в здешнем изд-ве[758]. Конечно, тиражи небольшие, но ведь это не мешает издать книжку и в Москве.

О Марине. Ее письма к нам полны тобой. Я постоянно посылаю ей письма и телеграммы с изъявлением полной готовности приютить ее и детей, и ее маму, и Ирину в Ташкенте, я поддерживаю ее всячески как могу (морально), но письма мои к ней почти не доходят, и ее телеграммы ко мне свидетельствуют, что она получает далеко не каждую мою телеграмму. Недавно она прислала телеграмму, что хочет ехать в Ташкент. По целому ряду причин, вполне уважительных, в Ташкент сейчас не пускают одиночек (вне эшелонов). Я отправился к Наркому Внутренних дел, с которым случайно знаком[759], и этот любезный человек послал просьбу Краснокамскому НКВД наладить поездку Марины в Ташкент самым комфортабельным образом. Но от Марины по этому поводу нет никакого отклика. Ехать ли ей в Ташкент? Не знаю. Советовать боюсь. Для 9/10 населения Ташкента этот город (в бытовом отношении) не лучше Ленинграда. Многие ленинградцы, только что приехавшие из Ленинграда, говорят, что в Ленинграде им было лучше, что суп там гуще и дешевле. Наступают летние жары, о которых говорят с ужасом даже закоренелые ташкентцы.

О работе Марины все отзываются с восторгом. Сейчас мама видела человека, который видел Марину недавно, и он утверждает, что она отлично выглядит, бодра и здорова.

Что касается мамы — конечно, ей очень трудно. Ее тоска по Бобе дошла до физической боли. Она страшно волнуется о тебе. Много хлопот доставляет ей Женя, которого мы отдали теперь в чудесный детский сад (Совнаркома). Очень ей трудно жить в одной комнате с Лидой и Идой, трудно одолевать большие пространства Ташкента, но все же держится она молодцом.

Лида здесь живет вовсю. Здесь живет обожаемая ею Анна Ахматова, и Лида, когда разговаривает с нею, набожно сюсюкает и вообще говорит как-то очень мармеладно. Конечно, я полон всякого уважения к Лиде, это действительно большой человек, здесь она работает много в детских домах (в порядке шефства), пишет статьи, выступает на собраниях общественниц, все ее любят, но какой это жесткий, трудный, несгибаемый человек. Она очень поправилась, здоровье ее в тысячу раз лучше, чем до операции.

Я получаю Совнаркомский паек. Кроме того, у нас были деньги, которые сейчас пришли к концу. Я в общем зарабатывал не больше 1500 р. в месяц, но тратили мы тысяч пять, и были сыты. Авось, проживем неплохо и с Мариной, и с детьми. Я, главным образом, для того хочу Марининого приезда, чтобы устроить Тату в высшее учебное заведение — наиболее серьезное.

Здесь я близко познакомился с семьей Пешковых, с внучками Горького, Марфой и Дарьей[760]. Семья мне очень нравится, и к нам все они относятся очень хорошо. Ал. Толстой живет за углом — я бываю у него довольно часто, — он к старости стал лучше, чем был; его пьеса «Иоанн IV»[761] — отличная пьеса и т. д.

Теперь о тебе. Получив твое письмо, что у тебя «застужена» нога, я забеспокоился и написал письма трем лицам: М. М. Громову[762], А. В. Белякову[763] и Мехлису. Всех просил о предоставлении тебе отпуска. Если я поступил неправильно, прости, пожалуйста. Если бы ты мог заехать за Мариной и привезти ее сюда с детьми, или хотя бы пожить недели две в Краснокамске или в Ташкенте. Об этом хлопочет и Толстой. — Ну, целую тебя, обнимаю и желаю поскорее встретиться с тобою — и да будет проклят Гитлер!

Твой отец.

178. Н. К. Чуковский — К. И. Чуковскому

7 мая 1942 г. Ленинградская область

Милый папа, я уже сообщал тебе, что живу в г. Новой Ладоге Ленинградской области, но на всякий случай повторяю. Пиши и телеграфируй до востребования. Сейчас я в командировке до 15-го, в грязной скучной деревне, засыпанной майским снегом. Сижу в холодной избе у окошка, курю, читаю «Виргинцев» Теккерея[764]. В Новую Ладогу вернусь через неделю.

Выдумал я два больших романа, которые напишу потом, если это потом когда-нибудь будет. И оба — не «войны и миры». После войны все кинутся писать «войны и миры», а я — нет. Я почему-то твердо решил написать о Софье Перовской и народовольцах[765]. Печальный роман — все в мире не так, как они себе представляли, и мир пошел не туда. Уже и тогда было ясно видно, что мир пойдет не туда, да они не хотели видеть. Много было в них и смешного, и гаденького, и очень величавого.

Еще хочу написать большой роман, сюжетный, с тайнами, для юношества и для простодушных читателей[766]. О защите Ленинграда, которая так необычайна, что ничего в мире подобного никогда не бывало. Все слова о героизме малы и плоски для такого великого до странности дела. Если писать правду, так получится гротеск — то есть как раз то, что нужно для простодушного романа с сюжетом и тайнами.