Журнал Российский колокол - Российский колокол, 2015 № 7-8

«А в Кракове, – говорит брат Иван, посвистывая, – где же еще. Там прямо с моста и налево. Скажете продавщице Зосе Станиславовне, что от меня. Только губы на нее не раскатывайте, я ее уже оприходовал. Ну что, сейчас пойдете или после обеда?»

Бугор наш Христофорыч от возмущения хотел ему подзатыльник выписать, а бутылку в другую руку переложить забыл, демон-то увернулся, бутылка с руки Христофорыча слетела и разбилась о бетонный пол. Грохот был такой, что уши у всех даже заложило, прямо как снаряд шарахнул рядом. И хотя много с того дня годов прошло, а уши всё одно помнят…

Так вот, к чему я это? Да к тому, что вчера прихожу опять на работу, прямиком к станку, еще ленд-лизовскому, кланяюсь, как положено, шпинделю с суппортом, и замечаю одним глазом, что брат Иван сидит нарядный в пестрой рубашке и фильдеперсовых штанах и нагло курит «Glamour-101» аккурат под табличкой «No smoking!» А станина, между прочим, вся в прошлогодней стружке. Я интересуюсь вежливо, чего это он, не переодевшись, сидит вблизи захламленной станины, так он мне говорит лениво, что, мол, он не просто сидит, а работает так незаметно. Нам, говорит, велено всем вместо обычной глупой работы сидеть теперь и гордиться, и желательно хорошо одетыми.

Я говорю: «Да иди ты!»

А он мне в ответку: «Это ты иди… переодевайся, а то вид у тебя как у бомжа. Кто ж тебе поверит, что ты гордишься».

Тут смотрю – Христофорыч в очках «хамелеон» подруливает, в рубашке батистовой, в галстуке с обезьяной на пальме…

«Иди, иди, – говорит, – мил человек, переодевайся, а то ты нам своим паскудным видом гордиться мешаешь. Потом зайдешь за инструкцией», – и сигару офигенную в рот себе сует.

Я пошел. К Тоське рыжей по дороге заглянул, щи похлебал. Пока хлебал, Тоська бесстыжая прямо при мне новую комбинацию, укороченную до пупа, напялила – не иначе как тоже куда-то гордиться собиралась. Я губы вытер рукавом, высморкался в занавеску и сказал: «Большое вам человеческое спасибо, Антонина Сергеевна, за приют и ласку. А за щи вообще базар особый был бы, но не хочу вас более утомлять своим присутствием».

Тут Тоська наглая потянулась со вздохом, отчего комбинашка ее вообще куда-то под мышки спряталась, и сказала громко и ласково, склонив влажные губы к моему уху: «Что-то я не заметила, Индивид Матвеевич, чтобы вы меня хотя бы попытались утомить. Как-то даже интересно было бы посмотреть на вас в смысле утомления».

Ну что с дуры возьмешь… Я как мог раскланялся и побрел восвояси.

Дома надел костюм в полоску в котором был похож на какого-то таджикского актера, причесался и снова отправился на работу. Только не спрашивайте меня, что я там делал до сегодняшнего утра – все одно не скажу, потому что сам не знаю. То есть знать-то знаю, что одну хреновину за день вытачиваю, а вот куда она от меня идет, к чему прикладывают ее потом и где – об этом понятия не имею. Христофорыч сказал однажды, мол, и не надо нам этого знать, потому что если в плен попадем к немцам, то хоть пытай нас они с утра до ночи, все одно мы им ничего не скажем. Я, правда, спросил тогда осторожно: «А к каким, Христофорыч, к немцам?» – на что он раздраженно ответил: «Ну вечно ты дурачком прикидываешься! Будто не понимаешь, что к немцам означает не к самим немцам, а вообще… к немцам в широком смысле».

«А-а, – сказал я, – ну да…»

Что же касаемо нашей хреновины, то чудится мне, что она непременно должна вставляться в какое-то такое грандиозное устройство, от которого нам всем когда-нибудь будет очень хорошо. Всей стране и каждому в отдельности. Вот понаделаем еще больше этих хреновин, и тогда уж станем гордиться до победного…

Значит, вернулся на работу я после обеда, нашел в дальнем углу за усопшим фикусом сладко дремавшего Христофорыча, доложил о прибытии и стал ждать инструкций. Христофорыч на меня минут пять смотрел под разными углами – и присаживался, и шею вытягивал, и на диван вставал, а потом сказал недоверчиво: «Это ты, что ли, Индивид?»

«Нет, не я, – сказал я. – Может, чего-нибудь дельное скажешь: кем, к примеру, сегодня гордимся, с каким желательно видом, со словами или без?»

Христофорыч почесал затекший бок, поводил туда-сюда взъерошенной головой и ответил с позевотой: «Сегодня гордимся воином Держикраем, который в 927 году после рождения Христова одолел супостата Ильдуса».

«В смысле – замочил?» – навел я уточняющую справку.

«Ну да, – нехотя подтвердил Христофорыч, – в смысле замочил, если ты на «феню» перешел. Морду лица при этом строить необязательно, держать себя лучше в строгости, а слова если и произносить какие, то желательно не матерные. Завтра по распорядку – взятие Кердыка. Не помню только, в каком году мы его взяли…»

«…и главное – на хрена, – добавил самопроизвольно я. – Кстати, где он, этот Кердык?»

«А я почем знаю, – сказал раздраженно Христофорыч и снова зевнул, только теперь со скрипом. – Где-то тут невдалеке. Мы вообще для чего собрались в парадной форме – гордиться или вопросы задавать? Иди вон к своему корешу и ему мозги канифоль».

Брат Иван сидел перед неприбранным с прошлого года станком и разглядывал иллюстрированный журнал для мужчин, поощряя увиденное соразмерными возгласами.

«Это ты вот так гордишься воином Держикраем?» – спросил я, заглядывая в журнал.

Брат Иван посерьезнел вдруг, сунул журнал себе под фильдеперсовую задницу и сказал раздумчиво, скосив полуприкрытые глаза на шпиндель: «Вот опять же о воине Держикрае… Ну одолел он этого супостата Ильдуса – и что? Куда ему податься было в 927 году? Адреналин зашкаливает, жрать нечего, баб нет, хоть бы журнал какой паршивенький на глаза попался – ан и тут мимо! Хочешь не хочешь, а обматеришься и пойдешь следующий подвиг совершать. Вы вот, Индивид Матвеевич, к примеру, какой нынче подвиг совершили? Извиняюсь, никакого! А почему, спрашивается? А потому, что жратвы полно, баб еще больше, да и с прессой опять же…»

Тут он приподнялся, достал журнал и, соорудив на лице идиотскую гримасу, принялся листать глянцевые страницы с нескромно ведущими себя барышнями.

А я начал думать о воине Держикрае, и думы эти привели меня к тому, что я решил после работы снова зайти к Антонине Сергеевне и обменяться впечатлениями о первом дне нашей вселенской гордости, а также, коли достанет сил, поговорить с ней еще и о завтрашней годовщине взятия нами Кердыка.

О пользе хорового пения

В понедельник в 16.27 за нашим бугром Христофорычем пришли. И ведь как, блин, подгадали с приходом! В святой день явились, в понедельник, когда народ только-только душой и телом отходит после выходных! Конечно, им так удобнее работать, потому как человек еще не вполне в себя возвернулся и они его прямо-таки голыми руками брать могут, но совесть какая-то должна же быть?

Ну, в общем, пришли. Поздоровались, тут ничего не скажешь, да притом с каждым за руку. Один потолще, другой похудей. Тот, что потолще, похоже, майор, а другой – не больше лейтехи. Все у них было разное, хотя попроси меня теперь описать их одежку и внешний вид наружности – ничего не припомню, будто намазаны они были чем-то склизким от стороннего взгляда – вот только до глаз эта слизь не добралась. А глаза у них напоминали две пары сиамских близнецов – и близостью один к другому, и серым, торжественно уходящим в металл, цветом. Им эти глаза будто в специальной такой глазной картотеке подобрали сперва, а потом уж к лицу приладили. Поначалу даже жуть забирала, потому что чудилось, точно одну пару глаз невидимая сила на разные головы насмешливо переносит. Помню, майор как глянул на меня, так я тотчас сам в себе засомневался и руки непонятно к чему за спину откомандировал. Брат Иван тоже растерялся и начал вдруг станок от стружки годовалой очищать, а на Христофорыча вообще икота напала. И это все притом, что гости еще ничего существенного не сказали!

Я сразу догадался, что пришли они по христофорычеву душу. В пятницу мы немного посидели, после третьей ударились по обыкновению в воспоминания. Брат Иван вспомнил, как в первый раз напился: пришел домой, в свой, как ему казалось, двор, хотел у колонки лицо сполоснуть, но пока искал ее, свалился с ног и о какую-то железную решетку лицом в кровь разбился. Потеха! Я тоже что-то начал мямлить про школьную подружку, у которой одна нога была мускулистей другой, но Христофорыч, вернувшийся к тому времени с четвертой бутылкой, меня беспардонно перебил на самом интересном месте и предложил выпить за своего деда-белоказака. Конечно, мы охотно выпили за деда-белоказака и принялись потом петь белоказачью песню, которую сроду раньше не слыхали, но пели очень задушевно и еще руками себе помогали. Христофорыч заводил, мы же с братом Иваном подхватывали. Эта белоказачья песня чем еще хороша была? Там Христофорыч диштактом пару-другую слов протренькает, а мы с братом Иваном тотчас повторяем за ним баритональным басом. И так складно все выходило, будто мы сызмальства этим делом занимались. Тут даже соседний цех работу побросал, приперся к нам в полном составе и тоже подпевать начал. Хорошо еще, что брат Иван бутылку последнюю успел убрать, а то бы в пять секунд ее оприходовали гостюшки дорогие. Вот, видно, и был среди них дятел востроухий и востроглазый… Может, так, может, не так, но два натуралиста пришли же к нам в 16.27 и начали вопросы всякие разные по истории культуры родного края задавать.