Броуновское движение - Алексей Константинович Смирнов

class="p1">Наконец, догадались повнимательнее присмотреться к новобрачной. Выволокли Красулю за ухи, поднатужились, приподняли и стали вникать в подробности. А подробности у Красули вдруг оказались, как у Бориса Моисеева.

Так что первичное нахрапистое поведение Хрюни тоже дает пищу для размышлений.

А сколько потрачено сил! Теперь понаделают из них шапок с окраской под чистое небо.

Похвальное слово Трутню

Я продолжаю уповать на всестороннюю и полную реабилитацию мужской шовинистической свиньи. С заменой на женскую, что справедливо уловлено ее грамматическим родом.

Отсюда - мое похвальное слово Трутню.

Оказывается, Трутень - вовсе не ругательное и не обидное слово для кавалера и почтенного сударя. Трутень - символ жертвенности и романтизма.

С ним может сравниться один лишь паук, пожираемый самкой после соития по обоюдному согласию. А впрочем - кто их знает, пауков, может быть, и не было никакого согласия, и не хотел паук соития; возможно, он книжку хотел почитать, что-нибудь из Монтеня или Ларошфуко, или муху изловить, заведомо инфицированную, а об этом не договаривался. Ан нет! Извольте удовлетворить наши половые и пищевые центры, вы нам обязаны.

Но я отвлекаюсь от Трутня.

Трутень естественным образом связался в моей голове с приехавшим тестем, который не только, как я уже рассказывал, поощряет кроличий гомосексуализм, но и занимается пчеловодством.

И он, умудренный тесть, рассказал мне совершенные ужасы.

Что Трутни, выполняя свой нехитрый копулятивный долг, неизбежно гибнут, оставляя в своих бессердечных от ненаёбности самках отслужившие половые органы. В момент совокупления пчела выдирает из Трутня цельный пенис - хотя бы кастрировала, но был бы жив! - и улетает за новым. Ромео падает, ненужный никому, подобный импотенту-Фирсу. А самка возвращается в улей, нахапавши до десятка таких украшений; за нею прямо тянется шлейф - вот откуда женская страсть к побрякушкам! И к самим шлейфам, которые носили за королевскими особами-особями безроботные пажи.

Это все символы, сублимация.

Это в их подсознании - наши корни, уважаемые господа, наши скальпы, наши зубы и когти. Все эти бусы, сережки, колечки, колье и цепочки.

Чтобы шлейф потянулся за ними.

Чтобы если не трахнул, то хотя бы подох от сердечной тоски.

А мы и дохнем, сударыни, рады стараться.

И если брать в планетарном лингвистическом масштабе, то есть словоупотребление, то Отчий Край, Край Отчей плоти на фоне Родины-Матки - сущий пустяк!

Ведь даже на зоне сидящие рискуют здоровьем и сокращают себе жизнь, забивая под этот край разные шарики для будущего, нескорого еще удовлетворения хищниц.

Это я, конечно, для феминисток написал в честь приезда моего дорогого тестя. Но вот и не заметил, как увлекся и соскользнул на глобальные темы. Извините.

Ненять

Есть такая баба Клава.

Это я для красоты слога пишу все, что тесть мой проживает в дремучей деревне Жабны. На самом деле все хуже: основное лежбище-логово, где он совместно с тещей созерцает луну, находится совсем уже в лесу, куда нет дороги, где десять домов, и все стоят почти мертвые, с косами. Лишь в двух еле теплится жизнь - в тестевом и Клавином. Это, однако, есть самостийный населенный пункт: деревня Родивановщина, где тестев отчий дом, полуотстроенный заново.

А до Жабен, где якобы куплен, но не обжит, новый, приходится шлепать по пояс в воде, километра примерно три, полузимним лесом. Я ходил летним и больше меня туда не загонишь даже ползучим радиоактивным пятном.

И вот понадобилось-таки шлепать этим лесом до культурного центра, который есть Жабны, где дорога хоть есть и автобус убогий проносится в сутки два раза. Понадобилось Клаве, ибо прихворнула.

Престарелая Клава метала рубероид с балками. С крыши бани и обратно. И стало ей "что-то не-нять".

Тесть, как умел, ей померил давление: 220 на сколько-то, уже неважно.

Пора бы и в Жабны. И даже дальше.

"Ой, не-нять".

"Да пойдем!"

"Ох, не-нять. Посижу, не-нять".

Наконец, условились выдвигаться.

Клава втолковывает моему тестю: "Ой, да я не знаю, мне не дойтить".

"Собирайся!"

"Ой, не-нять".

Посидеть.

...Клава вышла минуты на три раньше тестя - пока тот приоделся понаряднее да полесистее, пока свои таблетки принял... Выходит - а Клавы уже и не видно.

Что-то не-нять.

Уж на повороте-то, казалось бы, можно и различить, ан нет! Тесть помчался за ней семимильным шагом, нагинаясь и выправляясь, приседая и перепрыгивая, утопая и выползая, раздвигая и снова смыкая осклизлые жерди на гатях; свернул - ненять! нету Клавы!...

И не догнал он ее, до самых до Жабен чуть не бежал - не сумел. А она уж сидит там, его караулит: "Ох, что-то не-нять".

...Слушая тестя, я снова вспоминал нашу докторшу с травматологии, которая сама ходила себе с протезом тазобедренного сустава. Мы работали за городом, нас возил автобус, в автобус она садилась первая, взмахнув костылем.

А дальше, уже на месте, она мчалась по дорожке к больнице, как вылитый капитан Сильвер. Орудуя костылем, как могучим шарниром или веслом, она мгновенно оставляла позади все прочие народы и государства.

Охота на волков

Вообще, когда не лаемся, мы с тестем - в задушевных отношениях.

Вот какой историей из молодости он поделился: идиллия - стол, все поколения присутствуют, а старец ведет рассказ, и молодые ему почтительно внимают.

Дело это случилось в 70-е годы. Такое - одно, а приквелов, конечно, было несметное количество.

Стоял мой тесть на остановке выпимши, ждал трамвай. Вдруг придет? Что маловероятно: поздно, питерская окраина - Ручьи.

Стоял, опершись рукой о столб.

Ну, вполне естественная поза. Я и сам так частенько стою, ни капли не выпимши. Ноги жалею.

А столб с остановкой - супротив трезвака.

Стояли не то белые, не то бледные какие-то ночи. То есть светло и все видно. И дождик накрапывал. Тесть наблюдает: выруливает из трезвака хмелеуборочный автомобиль, на охоту. Вокруг ни души, кроме его, при столбе. Вот выехал автомобиль, перевалился через трамвайные пути, проезжает позади тестя, и тесть мой слышит зажигательные речи: "Давай, разворачивай, сейчас будем брать".

Покуда козелваген разворачивался делать план, тесть спешно отлепился от столба, пересек проезжую часть и, шлепая по лужам, нырнул под ближайшую арку, а там уж свернул и ворвался в ближайший подъезд.

Начал подниматься по ступеням.

И слышит, уже с четвертого этажа, характерный дверной удар и правоохранительное порыкивание. Посмотрел на пол: следы! Так и ведут от столба до подъезда, по ступенечкам. Тесть постоял у чьей-то двери, снял сандалии, сунул под мышки и на цыпочках взвился на самый вверх.

Он смутно различил, как внизу перетаптывались и