Лёнька. Украденное детство - Павел Алексеевич Астахов

Акулина поднялась на четвереньки и с огромным трудом доползла до небольшой грязной лужицы за железным контейнером, в котором они отбывали свое смертельное наказание. Легла на землю и жадно напилась грязной мутной воды. Утолив жажду, она поползла в сторону землянки. Ее никто не останавливал, так как лагерные охранники и анвайзерки уже знали о приказе лагерфюрера собирать всех, кто мог двигаться и стоять на ногах, для срочной отправки эшелона во Франкфурт.

* * *

Между рядами колючего забора поставили пять столов, на которых стояли коробки с бирками, жетонами и веревочками. За столом сидел писарь с амбарной книгой и записывал каждого подходящего и получающего бирку и жетон. На картонном прямоугольнике писали имя и фамилию владельца с датой рождения. Жетон с номером надевали в виде «ошейника». Соответственно на самом жетоне уже значился только номер, который каждый должен был выучить и знать наизусть. Отныне и на долгое время они теряли свои имена, а обретали лишь номер. На него нужно было отзываться, и наоборот: при любом обращении к человеку с биркой и жетоном тот был обязан моментально ответить, назвав громко и четко свой личный номер, вытисненный на жетоне. Заминка, ошибка, нерасторопность при ответе грозили неминуемым наказанием и расправой, вплоть до убийства на месте. После двух-трех инцидентов информация о таких случаях моментально расходилась по всем лагерным жителям, и никто уже не решался на эксперименты и слишком рискованные ошибки.

Акулина, чудом спасшаяся из раскаленного карцера и вернувшаяся к уже поправившемуся сыну Лёньке, получила новый номер и запись в «Книге учета рабочей силы». Сам Лёнька, мать и дочь Колесниковы вместе с Настей Бацуевой, вдовица Олёна и многие другие сотни женщин и деток также получили идентификационные бирки и жетоны, предварительно назвав и занеся в журнал полные данные. Их переписали и пометили как скотину, которую пересылают с места выпаса на мясобойню, предварительно согнав в один загон и пересчитав по головам всех здоровых и выбраковав больных и покалеченных.

Сегодня хорватским надзирателям, хотя у них отчаянно чесались руки, было скучно и тоскливо. Им не дали отомстить за убитых соплеменников, при этом пообещали еще ущемить в жратве и деньгах. Это все отчетливо услышали и теперь, скрежеща зубами, пихали к столу и от стола всех по очереди, переписывая и отмечая. Таким образом, к концу дня, как и обещал начальник лагеря инспектору подполковнику, в лагере собралось полностью переписанных триста двадцать пять женщин и сто шестьдесят два ребенка в возрасте от полутора до пятнадцати лет. Даже с учетом отпущенных и впопыхах реанимированных четырнадцати женщин из карцера до полного комплекта в пятьсот голов не хватало всего тринадцать человек. Лагерфюрер, узнав про недостачу в таком размере, от раздражения переломил свой хлыст-палку и швырнул ее в явившегося с докладом в кабинет фельдфебеля-усташа:

– Идиоты! Как можно было истребить за неделю больше сотни людей?! Тем более простых баб и детей! Я сейчас вас переодену в бабское тряпье, и завтра с биркой на шее поедете в Освенцим или еще какой-нибудь ближайший лагерь. Специально позвоню своим коллегам, чтоб оказали вам радушный прием. Обещаю лучшую камеру с видом на восход солнца. Камеру… газовую! И эту вашу дуру сейчас в строй поставлю. Вот уже на одну меньше. Где я вам достану еще двенадцать голов? А? Отвечайте! Болваны кровожадные!

– Позвольте, господин гауптштурмфюрер, у меня есть план, – выдержав поток брани и угроз, невозмутимо ответил крупный здоровенный фельдфебель.

– Какой еще у вас может быть план? Как истребить еще сотню? Ну, говорите, только четко! – раздраженно огрызнулся начальник.

– Мы с моими парнями сейчас можем пробежаться по городу. Например, на базар или по жилым домам и наберем недостающих. Всего-то надо тринадцать баб и детей. Это мы быстро сделаем! – потея от волнения и напряжения, быстро объяснял фельдфебель, подспудно думая, как оградить едва живую спасенную из карцера землячку. Сейчас она была ему дороже всех сотен и тысяч прошедших через их лагерь женщин. Одна-единственная, которую он втайне любил. Он был готов пригнать сюда все женское население городка, где располагался «переселенческий лагерь», лишь бы спасти и защитить свою господарицу[100].

– Вот же прямота славянская! Ай да союзники. Недооценил я вас. И вообще все мы не отдаем себе даже отчета, с кем работаем и вместе воюем. Молодец! Придумано оригинально. С учетом того, что здесь в основном проживают лояльные новому режиму прибалты и поляки, звучит все равно заманчиво. Так-так. Сколько вам понадобится времени, фельдфебель? – сперва несколько удивленно, а потом все более заинтересованно отреагировал немецкий начальник.

– Герр начальник, думаю, за пару часов мы управимся. Только прошу выдать нам оружие и транспорт! – бодро рапортовал красномордый. Его очень сильно унижало отсутствие оружия.

– Будет транспорт, и оружие выдадут. Не проблема… – Он на несколько секунд замолчал, размышляя, как побезопаснее обтяпать это сомнительное дельце по захвату мирных прогермански настроенных жителей и принудительной отправке их в рабство. В принципе, подумал он, если что, можно всегда списать на этих тупорылых дуболомов. А их и расстрелять, если что, совсем не жалко. Подавив последние колебания и сомнения, он наконец махнул рукой:

– Ладно! Действуйте. Только сразу же, как привезете их в лагерь, завезите всех со стороны рва. Поставьте их там на колени так, как будто к расстрелу приготовили, и заставьте всех раздеться. Там же перепишите и раздайте бирки и жетоны. После этого выдайте новою рабочую одежду. Да, и белье не забудьте! Сам проверю. И гоните всех оттуда в лагерь. Так будут сговорчивее и рады, что не расстреляли. Действуй, фельдфебель! За находчивость, если все пройдет гладко, получишь от меня лично премию и бутылку шнапса, – наконец улыбнулся хитрый немец. Все складывалось как нельзя лучше.

– Есть! Рад стараться, герр гауптштурмфюрер! Все сделаем в лучшем виде! – зарычал исполнительный надсмотрщик и выбежал из кабинета начальника, свирепо вращая маленькими глазками и захлебываясь жадной слюной. Он предчувствовал новое кровопролитие, и от этого все его низкое, хищное и подлое существо ликовало.

Немец проводил резвого усташа задумчивым взглядом и, потерев подбородок, резюмировал:

– Этот недоумок точно теперь расшибется в лепешку, но добудет мне еще людишек. Люблю исполнительных болванов. Их не жалко, если что, бросить в огонь истории. Так даже лучше. Пусть террор творится их руками, а мы снимем пенки.

Глава двадцать седьмая

Отправка

Использование русских гражданских рабочих ни в чем не должно

отличаться от