Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 11

Добрый Филя

Я запомнил, как диво,Тот лесной хуторок,Задремавший счастливоМеж звериных дорог…

Там в избе деревянной,Без претензий и льгот,Так, без газа, без ваннойДобрый Филя живёт.

Филя любит скотину,Ест любую еду,Филя ходит в долину,Филя дует в дуду!

Мир такой справедливый,Даже нечего крыть…— Филя! Что молчаливый?— А о чём говорить?

Можно подумать, поэт умиляется Филей, видя в нём проявление «лучших черт» национального характера. Он неприхотлив («ест любую еду»), терпелив, живёт без газа, без ванны, и тем не менее претензий к власти с его стороны — никаких («Мир такой справедливый, / Даже нечего крыть…») Властям — местным ли, государственным ли — «молчаливый» Филя не может не нравиться. Но нравится ли он поэту? Нет и нет! Он, если прислушаться, посмеивается даже над ним, сравнявшимся интеллектом с бурёнками, которых пасёт, «ходит (с ними) в долину», «дует в дуду». Поэт подтрунивает над Филей (правда, незлобиво, снисходительно), одновременно и жалея его, потому что не видит в ближайшем будущем счастливых перемен в его жизни. Да Филя и не стремится к этим переменам. Больше того, даже не думает о них. Художнице Д. Тутунджан «добрые Фили», которым не о чем говорить, кажется, и не встречались. А если встречались, она знала, как их разговорить. Одним хитрым (по деревенским понятиям) вопросом, одним сочувственным словом умела так задеть молчуна за живое, что он тут же проникался полным доверием к ней («знает жизнь баба!»), распахивал перед нею душу, и она имела возможность лишний раз убедиться, что душа у него болит и в самой глубине таит много слов, способных выразить эту боль.

Вспоминая о подобных случаях, она потом напишет: «Рисуя людей в далёких деревнях, я буквально страдала от того, что кроме меня никто не слышит, как они говорят».

Уверен, что под этим «как» художница подразумевала не одну только выразительность народного языка, но и содержание разговоров, их нравственный, гражданский, бытийный смысл.

Что ещё уловила из этих разговоров Д. Тутунджан? Какими рисунками сопроводила их? О рисунках, считаю, достаточно…

А вот некоторые тексты к рисункам (вдобавок к уже «услышанным») считаю необходимым воспроизвести, чтобы читатели воочию могли убедиться: народ, вопреки утверждениям публицистов, не спит и основной инстинкт — инстинкт самосохранения — не утратил. Он — великан — думает. Медленна его дума: до всего надо дойти самому, но зато глубока и, в соответствии с нынешним временем, тревожна:

«— Русака-то скоро совсем изживут… Говорят: выживай!.. А как?»

Озвучивает эту думу мужик, уже не молодой, в рассуждениях о демографической — слышал от самого президента — проблеме.

Другой, словно желая пояснить сказанное, добавляет:

«— Мужику всю дорогу сласти по норме, а горести — по горло».

Капитальное обобщение: не убавить, как говорится, не прибавить.

Бабка, одинокая в большом выстывшем доме:

«— Вот лежу я тут мёртвым капиталом… Чтобы умереть здися, во своём дому, на своей печи… К робятам неохота. Натолька опять пьёт… вторую недилю… Не было этого вина — красота. Теперь навезли… Водка да безработица лешева их губит».

Нестарая ещё женщина — о своей «товарке» задушевной, о её характере, отнюдь не с осуждением — скорее с восхищением:

«— Ох, Катерина, не ловка к житью. Она как разгорячится, дак у ей, у бока, щи варить можно!»

Думаю, не случайно Д. Тутунджан воспроизвела именно эти слова из монолога натурщицы: наверняка хотела, чтобы их услышали те, кто не любит деревенский народ за излишнюю покладистость, безответность, многотерпеливость.

Всё до поры.

Серьёзная, своеобразная получилась книга у Д. Тутунджан. Закрываешь её с ощущением, что ты только что вернулся из трудного, но полного впечатляющих открытий путешествия в некий затерянный мир, о существовании которого многие твои сограждане, пользующиеся всеми благами цивилизации, даже и не подозревают. Закрываешь с благодарностью художнице за то, что она открыла тебе этот мир, вселила в твою душу чувство тревоги за него, сострадания и любви к людям, проживающим в нём. Ведь он, этот мир, часть — и немалая! — народного организма, и если она болит, то, значит, нездоров и весь организм…

КНИЖНЫЙ РАЗВАЛ

Станислав Зотов

СУВОРОВ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ[3]

Межрегиональным фондом «Выдающиеся полководцы и флотоводцы Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.» в предыдущие годы были уже выпущены книги о маршале Василевском, адмирале флота Кузнецове. Была издана книга воспоминаний маршала Рокоссовского «Солдатский долг», книга маршала Захарова «Генеральный штаб в предвоенные годы». Опыт этих изданий в преддверии юбилея Великой победы был очень удачен. Но кому же издатели посвятили книгу, выпущенную именно в этом, юбилейном году? Не случайно выбор пал на легендарную личность, на самого молодого советского полководца времён Великой Отечественной — на генерала армии Ивана Даниловича Черняховского.

Юбилей И. Д. Черняховского мы будем отмечать только 29 июня следующего года — сто лет со дня рождения. Но такова притягательная сила памяти об этом удивительном человеке, так неразрывно слит весь образ этого удачливого полководца с героическим образом Победы вообще, что о ком и писать было сейчас, именно в этом, победном году, как не о нём, о том, кого современники сравнивали не иначе как с Суворовым — «Суворов Великой Отечественной войны».

И действительно это так. Среди иных славных наших полководцев Черняховский, как никто другой, выделялся искрометной удачливостью, ярким талантом, страстной решительностью на поле боя, но решительностью не очертя голову, а связанную с трезвым, почти гениальным расчетом. Все эти качества сближали его с Александром Васильевичем Суворовым, который вот так же в своё время умел в ходе сражения увидеть слабое место противника, нанести неожиданный удар, не дать врагу опамятоваться, беспрестанно наращивать натиск, развивать успех, выйти на оперативный простор, добиться полной, решительной победы. И с наименьшими потерями для своих войск! В общем — «глазомер, быстрота, натиск» (А. В. Суворов). Так воевал и Иван Данилович Черняховский.

Книга, вышедшая тиражом пять тысяч экземпляров, составлена по принципу: от общего к личному. То есть сначала идут авторитетные мнения известных полководцев, в частности генерала армии, президента Академии военных наук Гареева, маршалов Василевского, Рокоссовского, Чуйкова и других военачальников. Далее, во втором разделе книги, следуют воспоминания друзей и сослуживцев Черняховского. Здесь обращает на себя внимание рассказ, даже, пожалуй, небольшая повесть, известного писателя-фронтовика Владимира Карпова «Особое задание», где автор вспоминает реальную историю из своей фронтовой жизни, когда генерал армии Иван Данилович Черняховский, уже будучи командующим 3-м Белорусским фронтом, лично вызвал к себе в штаб фронта военного разведчика Карпова и дал ему важное, чрезвычайно сложное и опасное задание доставить из-за линии фронта особо ценные разведданные, необходимые фронту для будущего наступления. Разведчик, смертельно рискуя на каждом шагу, выполнил это задание, был серьёзно ранен… и когда лежал в госпитале, был приятно поражён тем, что командующий фронтом, сердечно, по-человечески беспокоясь за его состояние, специально вызвал к нему в госпиталь бригаду артистов, которые дали только для него импровизированный концерт в больничной палате.

Отрадно, что рассказу о человеческих, душевных качествах Черняховского в книге отведено немалое место. Оттого сборник воспоминаний получился живым, неформальным и очень интересным. Раздел книги «Слово об отце» — это воспоминания детей Ивана Даниловича, дочери Неонилы и сына Олега, сейчас уже пожилых людей, сохранивших навсегда живую, трогательную любовь к своему отцу. Особенно волнуют письма Черняховского с фронта к своим родным. В письмах этих проявлен живой характер весёлого, умного, доброго, любящего и неунывающего человека.

Составитель книги А. Я. Сухарев в открывающей книгу статье к читателю подчёркивает, что становление такой личности, как Черняховский, «происходило в условиях цельной державной политики, продуманной системы воспитания молодёжи» при советской власти.

Детство генерала, прошедшее на Украине, было безжалостно перечёркнуто гражданской войной, эпидемией тифа, в которой погибли его родители, голодом, беспризорничеством. В тринадцать лет круглый сирота, он пас коров своих односельчан — за кусок хлеба. Потом — рабочий депо. Рабочий в четырнадцать лет, комсомолец и даже комсомольский вожак села Вербово, что в Уманском уезде Киевской губернии. А ведь только окончилась гражданская война. Голод. Разруха. Банды… Перечитайте Николая Островского, как сталь русских характеров закалялась в то время. Такая сталь, которая через двадцать лет переломила чужеземную сталь крупповского замеса.