В тисках тлена - Юрий Борисович Салов

с искренним участием. — Врачи что говорят? Больно еще?

— Врачи говорят, что все нормально, заживает, — он ответил заученной фразой, машинально потирая правой ладонью культю чуть выше локтя, будто пытаясь унять фантомный зуд. — Боль… терпимо. А ты? Полностью восстановилась? Выглядишь прекрасно.

— Да я уже как огурчик! — она рассмеялась, и звук этот был таким естественным, таким далеким от того хриплого шепота, что доносился с больничной койки. — Сил — море! Уже и на работу вышла. А тебе, Игорь, надо выбираться, воздухом дышать. Не сидеть тут в четырех стенах.

Она говорила живо, пересказывая новости с работы, смешной случай в автобусе, планы на выходные. Он кивал, стараясь уловить суть, но его мысли были где-то далеко. Он видел не ее, а ее отражение в темном экране телевизора — его собственную ссутулившуюся фигуру с этим уродливым, плоским рукавом и ее — светлую, полную энергии. Пропасть между ними казалась бездонной. Он поймал себя на том, что думает не о ее словах, а о том, как неловко он будет есть эти пирожки одной рукой, как крошки посыпятся на него, и ему придется их смахивать, привлекая к себе еще больше внимания.

Они пили чай с ее пирожками. Действительно, ему было неловко, вишневый сок тек по пальцам, но Лариса делала вид, что не замечает, увлеченно рассказывая что-то. И постепенно, под теплым светом лампы, под звук ее голоса, лед в его груди начал понемногу таять. Он даже засмеялся пару раз, и смех этот звучал хрипло и непривычно, как скрип неоткрываемой давно двери.

Но когда она посмотрела на часы и вздохнула: «Ой, мне уже бежать, заждались там», — облегчение, смешанное с горьким привкусом, накатило на него. Ему было хорошо с ней, но это присутствие одновременно и согревало, и обжигало, безжалостно указывая на его несовершенство.

Она собралась, снова превращаясь в тот свежий вихрь у порога. Надела пальто, повязала шарф.

— Ну, выздоравливай, Игорь, — она потянулась к нему, обняла осторожно, деликатно, стараясь не задеть его левый бок. Ее прикосновение было легким, теплым, пахло морозом и духами с запахом цитруса. — Звони, если что нужно. Не пропадай.

— Спасибо, что пришла, — он выдавил из себя, чувствуя, как его единственная рука беспомощно висит вдоль тела, в то время как она уже отпустила его. — И за пирожки.

— Пустяки! — она махнула рукой и выскользнула за дверь. — Береги себя!

Дверь закрылась. Тишина вернулась, но теперь она была иной — гулкой, насыщенной эхом ее голоса, ее смеха, ее запаха. Он стоял посреди прихожей, слушая, как ее шаги затихают на лестничной клетке.

Он медленно вернулся в гостиную. Его взгляд упал на крошки от пирожка на столе, на ее пустую чашку. На его собственную неловкость, которую он чувствовал каждой клеткой своего тела. На эту пропасть.

И тогда он вспомнил. Слова Пелагеи, произнесенные хриплым шепотом в больничной палате. «Не для любви, нет. Для понимания. Чтобы жалость не душила, а приняла тебя как есть… Это не колдовство, парень. Это просто… рецепт».

Он посмотрел на дверь, за которой только что исчезла Лариса. Потом на свою культю.

«Я найду Пелагею. И в следующий раз, — тихо, но с железной решимостью пообещал он сам себе, — когда Лариса придет в следующий раз… Я обязательно воспользуюсь рецептом».

* * *

Кабинет Алексея Кирилловича Морозова все так же пах старыми книгами, пылью и крепким, остывшим чаем. За окном январь сыпал на подоконник колкий, зернистый снег, но здесь, в царстве упорядоченного бумажного хаоса, царил свой вечный, вневременной микроклимат. Профессор, в своем привычном твидовом пиджаке с кожаными заплатками, склонился над разбором древних картотек, его палец с засохшим чернильным пятном скользил по пожелтевшей бумаге.

Стук в дверь был нерешительным, почти вежливым, что резко контрастировало с прежними уверенными визитами. Алексей Кириллович поднял голову, поправил очки.

— Войдите!

Дверь открылась, и в проеме возник Игорь Сорокин. Вернее, его тень. Тот самый загорелый, полный жизни парень, что когда-то вваливался сюда с ухмылкой, испарился. Его сменил похудевший, болезненного вида человек с бледными щеками и тенями под глазами, казавшимися теперь слишком большими для его несколько осунувшегося лица. Он был одет в простое темное пальто, накинутое на плечи. Правый рукав был аккуратно закатан, обнажая кисть и запястье. Левый — пустой, аккуратно пристегнутый булавкой к шву у самого плеча. Он стоял, чуть сгорбившись, словно невидимая тяжесть давила ему на шею.

— Профессор, — голос Игоря был тихим, сиплым, лишенным прежних красок. — Можно?

— Сорокин? — Морозов отложил карточку, его быстрые, насмешливые глаза за стеклами очков сузились, оценивая перемены. В них мелькнуло нечто — не шок, не жалость, а чисто профессиональный, аналитический интерес к радикальным изменениям в объекте изучения. — Входи, входи. Садись.

Игорь молча прошел через комнату, двигаясь чуть замедленно, будто привыкая к новому центру тяжести. Он опустился на стул напротив стола, и его плечи сгорбились несколько сильнее. Пустой рукав бессильно повис.

— Я… звонил в декабре, — начал Игорь, исподлобья глядя на профессора. — Насчет монеты. Вы сказали, поищете.

— А, да, да! — Морозов оживился, сгреб со стола папку с пометкой «Глухово. Доп. материалы (сомнит.)». Его тон был таким же энергичным, деловым, словно перед ним сидел прежний Игорь, а не изломанный человек с пустым рукавом. Ампутация, шок, боль — все это было для него просто данными, фактами, не более значимыми, чем погрешность в датировке фольклорного записи. — Я, знаешь ли, покопался в кое-каких архивах. Просмотрел кое-что из старых, дореволюционных описей имущества уездных чиновников. Нашел кое-что любопытное.

Он вытащил из папки распечатку плохого качества — скан страницы из какой-то потрепанной книги учета.

— Вот, смотри, — он протянул листок Игорю, его пальцы были уверенными, твердыми. — Опись имущества, изъятого после скоропостижной кончины судьи Фаддея Игнатьевича Прокофьева. Составлена становым приставом. Среди прочей рухляди — серебряные ложки, табакерка, часы карманные… и вот здесь, — он ткнул пальцем в строчку, — пункт семнадцатый: «Монета серебряная, семигранная, с изображением лика неясного, на цепочке же серебряной. По словам домочадцев, судья носил оную на шее, не снимая, почитая за оберег от дурного глаза и скорой кончины».

Игорь молча смотрел на распечатку, но видел не ее, а холодный металл на своей груди.

— Дальше — интереснее, — продолжил Морозов, его глаза горели азартом исследователя, нашедшего недостающий пазл. — В описи имущества, сданного в уездный музей или оставленного в семье, этой монеты — нет. Она исчезла. Испарилась. Как