В тисках тлена - Юрий Борисович Салов

— Всю семью перекрошил, — она не спрашивала. Констатировала. Ее взгляд, острый как шило, скользнул по его окровавленной руке, прижатой к груди. — Мальчонка-то, Петенька… шустрый был. За осень успел всех перекусать. От деда заразу подхватил, да пошел гулять. Мать, дядьку, бабку… Танька, дура, видимо впустила… И все, семья ушла в небытье. Все в нежить превратились.

Игорь молчал. У него не было сил на слова. Он лишь кивнул в сторону мельницы.

— Меня… — он сглотнул, голос был хриплым. — Петя… укусил. В руку. — Он с трудом приподнял замотанное ремнем предплечье, показал место чуть ниже локтя, где ткань куртки была пробита и пропитана кровью и черной жижей.

Пелагея резко наклонилась к окну, понюхала воздух у раны. Поморщилась, плюнула на снег с силой.

— Рука… — проскрипела она, выпрямляясь. В ее голосе не было ни жалости, ни укора. Только холодная, безжалостная констатация. — От руки-то придется отказаться. Пока яд не пошел выше. До сердца. До башки. По локоть отпилят — и то, глядишь, малость опоздали. Но шанс есть.

Игорь закрыл глаза. Он знал. Чувствовал этот холодный огонь, ползущий вверх по венам от укуса. Спасение Ларисы… оно стоило этого? Он кивнул, не открывая глаз.

— Подвинься, — Пелагея открыла дверь. Ее движения были быстрыми, точными. — Я повезу. Ты в таком виде до города не доползешь. Врачам соврешь. Как соврал фельдшеру, когда мальца хоронили. Помни: соглашайся на ампутацию, настаивай, даже если доктора будут говорить, что руку можно сохранить. Иначе станешь таким, как эти.

Игорь молча, с трудом переполз на пассажирское сиденье. Пелагея устроилась за рулем. Она завела «Уралец» с первой попытки, резко развернула его на заснеженной дороге и тронула прочь от Глухово. Она вела машину уверенно, почти резко, без тени старости в движениях. Игорь смотрел в окно на проплывающие мертвые избы. Монета на шее была тяжелой и холодной. Рука горела ледяным огнем заразы.

* * *

Яркий, режущий свет больничного приемного покоя. Запах антисептиков, перебивающий вонь от битвы с вурдалаками лишь отчасти. Игорь, бледный как полотно, сидел на каталке. Врач, молодой и усталый, снимал окровавленный самодельный жгут и остатки рукава куртки. Лицо врача стало серьезным, когда он увидел масштаб повреждений и странный, синюшно-черный оттенок кожи вокруг глубокой рваной раны на руке (которую он принял за след от клыков кабана).

— Охотник? — спросил врач, осторожно пальпируя место чуть выше ужасного раздробления. Пульс был слабым, кожа холодной и отечной выше раны. — Кабан? Медведь?

— Кабан… — прошептал Игорь едва слышным голосом. — Наскочил… сбил с ног… руку стал терзать… зажал… я кое-как вырвал… — Он замолчал, сил не было.

Врач покачал головой, внимательно осматривая почерневшие края раны, неестественный цвет тканей и явные признаки быстро распространяющейся инфекции и некроза выше места травмы.

— Сложный случай, — сказал он медсестре жестким тоном. — Множественные открытые переломы костей руки и предплечья, размозжение мышц и сухожилий, глубокое загрязнение раны… и это. — Он указал на синюшно-черные пятна, расползавшиеся вверх от локтя. — Молниеносно развивающаяся газовая гангрена или какая-то… невиданная некротическая инфекция. Спасти руку невозможно. Инфекция идет вверх слишком быстро. Если немедленно не ампутировать пораженный сегмент, мы потеряем не только руку до плеча, но и пациента. Ампутация на уровне локтевого сустава. Срочно. Это единственный шанс остановить распространение и спасти жизнь.

Игорь посмотрел на свою руку. На черные метки, скрытые под кровью и синяками, но видимые ему. Он чувствовал, как холодная чума Глухово пульсирует внутри, пытаясь подняться выше. Он вспомнил слова Пелагеи: «По локоть отпилить». Вспомнил Ларису. Победа над кошмаром, оплаченная кровью.

Он поднял глаза на врача. В них не было страха. Только усталая, бесконечная пустота и ледяная решимость.

— Режьте, — сказал он тихо, но четко. — Согласен. Ампутация. Пускай по локоть. Спасите… что можно.

Медсестра побежала готовить операционную. Врач начал отдавать срочные распоряжения. Игорь откинулся на каталку, глядя в ослепительно белый потолок. Он сжал здоровой рукой монету на шее. Она была ледяной. Последний трофей. Память.

Глава 29

Сознание возвращалось медленно, пробиваясь сквозь дурманящий туман наркоза и остаточную боль, пульсировавшую там, где раньше было предплечье. Сперва — белый потолок, резкий запах антисептика, тихий гул больницы. Потом — осознание пустоты слева. Глухой, ноющей, невыносимой пустоты, затянутой тугой повязкой под пижамным рукавом.

Игорь осторожно повернул голову. В палате было тихо, сумеречно. И у его кровати, на стуле, сидела Пелагея.

Но это была не та древняя, сгорбленная бабка из Глухово. На ней было поношенное, но чистое темно-синее пальто и шерстяной платок, повязанный аккуратно, по-городскому. Руки в шерстяных перчатках без пальцев были сложены на коленях. И сидела она не сгорбившись, а с неожиданной, почти военной выправкой. Лицо, изрезанное глубокими морщинами, как высохшая глина, было обращено к нему. И глаза… эти всевидящие щелочки горели в полутьме тем же колючим, нестареющим огнем.

— Ну, вот и пришел в себя, — произнесла она голосом, который все еще напоминал скрип ржавой петли, но в нем теперь не было ни злобы, ни насмешки. Только усталая констатация факта. — Думаешь, откуда я тут? Врачам глаза отвела. Сказала, тетка твоя дальняя, из области. Поверили. Им не до расспросов, у них таких, как ты, полно.

Игорь попытался что-то сказать, но из горла вырвался лишь хрип. Он перевел взгляд на свою левую руку. Вернее, на то, что от нее осталось — на плотно перебинтованную культю, заканчивавшуюся чуть ниже локтя. Повязка была белой, чистой. Но под ней бугрились швы, а боль… боль была глубокой, фантомной и очень реальной одновременно. Он сглотнул.

— Рука… — прохрипел он.

Пелагея проследила за его взглядом, ее тонкие, бескровные губы скривились в подобии улыбки.

— Рука — плата. За выход. За ее жизнь. И за свою. Отдал мало, считай, легко отделался.

Она помолчала, изучая его лицо, будто читая историю боли на его бледной коже.

— Ты на меня не смотри, что я на все сто с гаками выгляжу, — неожиданно сказала она, и в ее голосе прозвучала не привычная угроза, а какая-то горькая, бытовая усталость. — Мне за седьмой десяток только чуть перевалило. А это… — она провела перчаткой по своему лицу, — это не годы. Это «Химволокно». Тридцать лет в цеху, в этой дьявольской вони, смолы эти, кислоты… Дышишь этой отравой, она тебя изнутри выедает. Волосы лезут, кожа трескается, кости ноют. Врачи руками разводят — мол, раннее старение, не лечится.