Нет в лесу страшнее зверя - Маша Ловыгина

перед собой и отодвинуть ее рукой прежде, чем мокрые листья в очередной раз хлестанули ее по лицу. Сердце заколотилось чаще, шаг стал тверже. Капюшон давно слетел с головы, и по вискам и лбу текла вода, на которую Полина старалась не обращать внимания.

«Шуша знала, что вода — это жизнь. А жизнь — это главное. И еще любовь… Только Шуша была еще так мала, чтобы понять, где ее искать…»

Лес расступился, открывая перед Полиной участок, по которому шла узкоколейка. Где-то здесь должны были лежать бревна, а рядом с ними огромный муравьиный дворец. Но они ей были не нужны. Не заметить дрезину было невозможно. Покрутив головой в обе стороны, Полина растерянно замерла и пробормотала:

— Где же ты, чертова колымага?!

В полном недоумении она прошлась сначала в одну сторону, затем в другую. Прислушалась, в надежде услышать металлическое лязганье дрезины, но вокруг раздавался лишь монотонный шум дождя и скрип деревьев.

«Что же это такое? Как же так… — пронеслось в голове. — Они же не могли так поступить с нами?!». На глазах тут же выступили слезы, но Полина судорожно смахнула их ладонью и задумалась. Возможно, Сайганов и Геннадий Викторович решили отвезти Мару, чтобы оказать ей помощь, а заодно предупредить людей, которые сейчас находятся в районе Чертовой горы, о том, что в Ненастьево остались люди. Тогда, получается, они поступили абсолютно правильно… И в таком случае, ей не оставалось ничего другого, как вернуться в деревню и ждать, когда за ней, Кушнером и Аллой приедут спасатели.

Полина коротко вздохнула. Ей предстоял обратный путь и необходимость провести остаток ночи в малопригодном для этого месте. То, что с ними произошло, приключением можно было бы назвать лишь с большой натяжкой. Одно было ясно — место это по-настоящему загадочное, если не сказать жуткое. И кроме Вари, пожалуй, об этом больше никому и не расскажешь. Если с ней случилось нечто подобное в детстве, то винить себя было не зачем — сейчас она взрослая, а объяснить толком так ничего и не может. Впрочем, остальные тоже вряд ли пришли к какой-то одной мысли. Прав был Геннадий Викторович — природа сама решает, как распорядиться своими силами, чтобы напугать непрошенных гостей…

28

Усталость, помноженная на расшатанные за последние часы нервы, крепко вцепилась в ее тело и разум. Веки отяжелели, походка стала вялой — ноги подкашивались, не желая идти вперед. Переступая через ветки и путаясь в высокой траве, Полина несколько раз оседала, борясь с желанием лечь на землю и, укутавшись в плащ, подремать хотя бы полчаса. Перед зрачками, словно мошки, мелькали черные точки, и как бы Полина не протирала глаза, лучше не становилось. Нужно было идти вперед, чтобы предупредить Аллу и Кушнера, успокоить их и успокоиться самой. Совсем скоро наступит утро, и тогда все изменится, и прекратится вся эта чертовщина…

У моста Полина остановилась. В горле пересохло несмотря на то, что от вида воды уже мутило. Руки и ноги закоченели, волосы, выбившиеся из пучка, паклей свисали вдоль лица, и Полина кое-как смогла заколоть их обратно. Спускаясь вниз, она опять упала, проехавшись по скользкой траве, отчего на ладонях остался зеленый след.

Сполоснув руки в ледяной воде, она зачерпнула пригоршню и, набравшись духу, окунула в нее лицо. Кожу обожгло, по телу пробежала судорога, но мозг моментально прояснился, а дремоту как рукой сняло. Прополоскав рот, Полина стала подниматься наверх, цепляясь за густую поросль речной осоки. В воздухе вдруг разлился специфический запах, и в голове щелкнуло: зверобой. Странно было замечать в себе вот такие, внезапно вспыхивающие отголоски прошлых воспоминаний. Словно они ждали своего часа и теперь вылезли наружу, даря необыкновенные, головокружительные ощущения.

Сумерки понемногу рассеивались и стали напоминать речной туман. За то короткое время, которое Полина провела у реки, на горизонте появился едва заметный сгусток красноватого марева. Еще совсем немного, и небо окрасится стрелами утреннего солнца, которые еще до полудня высушат сначала кроны деревьев и траву, а потом от этого ужасного ливня не останется и следа…

Полина приложила руку ко лбу, намереваясь не пропустить первую зарницу. Внезапно что-то сжалось у нее в груди от нахлынувшего предчувствия. Она пригляделась, поморщилась, напрягая глаза, и вдруг отчетливо поняла — то, что она приняла за начавшийся восход, было чем-то другим. Таким же огненно-красным… Но совсем не тем, чего она ждала. Это был огонь. Там, в Ненастьево, был пожар.

— Этого не может быть! — воскликнула Полина. — В доме было темно, когда я уходила… — она даже не поняла, почему произнесла эти слова, и почему она подумала об избе, где спали Кушнер с Аллой. Сердце сжалось, дыхание застряло где-то в горле, а в ушах зазвенело от сумасшедшего притока крови. Кусая губы, Полина понеслась вперед, и из глаз ее полились, разъедая покрасневшие веки, горячие горькие слезы…

«Лучше бы я никуда не ездила! — гремело в голове. — Это я во всем виновата!»

Объяснить толком самой себе, в чем она виновата, Полина не могла. Так уж повелось с тех самых пор, когда с ней случилось «то несчастье», что чувство вины стало ее постоянным спутником. Наверное, именно благодаря ему она все время соглашалась с матерью, боясь лишний раз огорчить ее; не спорила на работе, даже если считала себя правой; не знакомилась с молодыми людьми, сознавая, что вызовет у них в лучшем случае недоумение… Попытки выглядеть независимой в глазах потенциальных женихов были лишь жалким подобием актерской игры провинциального самодеятельного театра, после которой ей потом становилось нестерпимо стыдно.

Удивительно, но люди, с которыми она оказалась в Ненастьево, были чем-то неуловимо похожи на нее. У каждого из них, вероятно, в жизни тоже была история, которая оставила след на душе и в сердце. Да только она была настолько слепа, замкнувшись в собственных фантазиях, что совсем не понимала этого. Варя, милая Варя, каких же трудов стоило ей быть такой внимательной и мягкой. Другая бы давно уже обозвала ее тряпкой и встряхнула как следует!

Вот если бы понять это сразу, то, возможно, всего этого ужаса и не произошло бы… Ах, почему она не открылась Алле или Кушнеру, Кострову или, наконец, Сайганову, почему так бездумно позволила им приехать сюда на свою погибель…

«Но что бы я им сказала?! Что едва не погибла? Так я жива и здорова… Как же я могла подумать, что все обернется подобным ужасом? Ну конечно… Ведь и Валентина Павловна, и Митрич, — все предупреждали