Человек государев - Александр Горбов

— А Силантия Михайлова ты в лицо знаешь?

— Конечно. Я заводских многих знаю.

— Силантий из церкви вместе со всеми выходил или сам по себе?

— Со всеми, они толпой шли. А у ворот окликнули его.

— Кто?

Пацан отвернулся, пробормотал что-то неразборчивое.

— Не слышу!

— Да, говорю, не знаю! В первый раз этого мужика увидал.

— А чего ж боишься, если в первый раз?

— Да потому, что который год с Клещом таскаюсь, всякого насмотрелся. Он такой… — пацан поморщился. — С виду вроде ничего особенного. Рубаха, кепка — всё, как заводские носят. Не шпана, не бандит. А глазюки страшные. Будто пустые. Такому человека убить — что другому высморкаться. Я таких уже видал. Больше не хочется. — Пацан серьёзно посмотрел на меня.

«Не фантазирует, — подтвердил Захребетник. — У детей, растущих на улице, чрезвычайно развиты наблюдательность и инстинкт самосохранения».

«Догадываюсь», — мысленно буркнул я.

Вслух спросил:

— И, значит, этот страшный подозвал Силантия, когда тот выходил из храма. Так?

— Угу. Он его даже не голосом позвал, свистнул. Негромко, но Силантий аж вздрогнул. Остальные-то дальше пошли, никто и не обернулся. А Силантий голову опустил, да к этому мужику.

— То есть Силантий его знал?

— Выходит, знал. Заводские, как из ворот вышли, так направо повернули, к кабаку. А Силантий с этим мужиком — налево. Я за ними и припустил. Когда люди толпой идут, за ними бегать толку нету. Милостыню уже раздали, сверх того разве что по шее дать могут. А ежели по одиночке догонять, то можно выпросить. Ну, я этих двух догнал, да заканючил, как всегда: подайте, добрые дяденьки, папаше моему, слепому убогому! Век за вас бога молить буду! Они остановились, обернулись. Тут-то я глазюки у этого и увидал. Он говорит — тихо так, сквозь зубы: пошёл вон. И больше не попадайся! Увяжешься за нами — пожалеешь, что на свет родился.

— Вот оно что. И дальше ты за ними не пошёл?

— Не-а. Небось не дурак. Мне такое два раза повторять не нужно.

— А куда они могли пойти? Есть предположения?

Пацан пожал плечами.

— Да в эту сторону и идти-то некуда. Только к реке.

— Ясно. Что ж, спасибо за помощь. Того мужика не бойся. Если ты его в первый раз видел, значит, и он тебя. Как выглядишь, вряд ли запомнил, мало ли вас у церквей попрошайничает. — Я вытряхнул из кошелька несколько монет, высыпал пацану в ладонь. — Сколько себе оставить, сколько Клещу отдать — это сам решай.

— Ух, спасибо, барин! — Пацан просиял, стиснул монеты в кулаке. — Дай вам бог здоровьичка! Меня Савкой звать.

— А меня Михаил Дмитриевич. Будем знакомы.

— Ага. Побегу я. А то, если Клещ спохватится, что меня долго нету, худо будет.

Савка одёрнул рваную рубаху и ринулся обратно к церкви. А я направился к реке.

Уже знал, что называется она Упа, а выше по течению, примерно в версте отсюда, раздваивается. Двумя рукавами огибает остров, на котором расположен оружейный завод. Чтобы не допускать разлива, набережную Упы ещё десять лет назад укрепили камнем. На остров, где располагались корпуса завода, были перекинуты мосты. Дорога вывела меня к одному из них.

Набережная просматривалась далеко в обе стороны. Безлюдная — рабочий день в самом разгаре. Это утром и вечером тут должно быть полно народу, а сейчас никого. Весной, должно быть, вода стоит высоко. Сейчас река заметно обмелела. А мост… Я присмотрелся. Понял, что идёт по нему единственный человек, и движется он медленно и неуверенно. Подойдя ближе, я понял, в чём дело.

Мост ремонтировали. Там, где прежде были настелены доски, зияли просветы между балками. Частично их зашили, но большая часть моста оставалась разобранной. Хотя идущего это, очевидно, не смущало.

— Разве тут можно ходить? — спросил я, когда дядька в одежде мастерового сошёл с моста на набережную.

Дядька оглянулся, окинул взглядом мост.

— А чего ж нельзя?

— Ну, вдруг упадёшь?

— Дак ты не падай! — Дядька хохотнул. — Ступай да ступай вдоль перил. Балки широкие, ногу можно поставить.

— А другого моста нет?

— Есть, а как же, — дядька махнул рукой. — Вон там. Ну дак это обходить надо почти с версту!

Он развёл руками, предлагая мне самостоятельно оценить нелепость такого решения, и ушёл.

«Слабоумие и отвага, — прокомментировал Захребетник. — Вот что я тебе скажу, Миша. Не нравится мне этот мост».

Мне мост тоже не нравился. А больше всего не нравилось то, что, по словам Савки, Михайлов в сопровождении неизвестного мужика направился в эту сторону больше трёх часов назад. После чего не появлялся ни дома, ни в кабаке, где заседали его товарищи.

«Загляни-ка под мост», — сказал Захребетник.

— Зачем?

«Вот заодно и узнаем».

Я спустился к воде, зашёл под опоры моста. Ух, как хорошо-то после жары! Прохладно, от воды тянет свежестью. Отсюда было видно, что река действительно сильно обмелела. Весной вода стоит, если верить отметинам на опорах, намного выше. А сейчас совсем мелко. Вон, даже камень из-под воды показался. Странно. Неужели не…

Мысль я не закончил. Почувствовал, как сердце пропустило удар. Способности Захребетника позволили как следует разглядеть то, что поначалу принял за камень.

* * *

В карманах Михайлова нашли две чекушки. Одну пустую, одну ополовиненную. Для городового Бабашкина других доказательств того, что Михайлов, будучи в стельку пьяным, рухнул с моста головой вниз и сломал шею, не требовалось.

На мои слова о том, что из церкви Михайлов уходил в сопровождении какого-то подозрительного типа, что купить чекушки ему было элементарно негде, что выпивать на улице в одиночестве в то время, как в трактире неподалеку сидят сослуживцы, — как минимум, странно, Бабашкин уважительно кивал. Что-то даже записывал. Однако я был более чем уверен, что для него картина происшествия очевидна. И, как только раздражающий фактор в моём лице покинет полицейский участок, Бабашкин начисто забудет обо всём, что я ему говорю.

«Головы поотрывать таким сыскарям!» — кипятился Захребетник.

Я с ним был полностью согласен. Недовольства добавляло то, что проголодался до смерти. Всё, что успел за день, — позавтракать. Когда обнаружил тело