Лехнаволокские истории - Игорь Анатольевич Безрук

утрам прохладно стало. Осень ранняя, к концу августа уже деревья золотит.

Рассвет еще не брезжил, но на востоке посерело. На озере видно, как клубится туман. На трассе — ни души. Бояться нечего, что пролетит неуслышанным городской лихач. Дорога на Суйсарь единственная, а молодежь ныне беспечная, вырвется на асфальт и давай жарить на всю. Поэтому баба Настя, хоть и отчаянная была в молодости бабенка, теперь по трассе ходит с опаской, все больше по обочине — лихачи ее пугают.

Но сейчас спокойно и тихо. При такой тишине малейший звук слышно за версту даже таким подглуховатым, как она. Дышится легко и приятно.

Эх, с сожалением думает баба Настя, кончились для нее те славные деньки, когда она без одышки могла пройти и пять и десять километров.

Еще немного и вскоре на горизонте показалась широкая сплошная черная лента леса. Трасса вьется перед ней беспокойно, затем остро врезается в самое чрево и исчезает. Там, баба Настя знает, ее плотно обступят седые осины и вековечные сосны, нависнут над нею разлапистые ели и длинноветкие дубы, там она свернет незримой, только ей одной известной тропой среди густых кустарников и дойдет аж до малинника, затаенно млеющего в глубине чащи на радость ежу и белке, сороке да воробью.

Сама баба Настя наткнулась на него случайно. В прошлом году. Собирала грибы. Место неприметное, но малины тогда было там хоть пруд пруди. Набрала полное лукошко, и хотя еще не раз наведывалась в обильное урочище, никому о его местонахождении не рассказывала. Не из зависти, а просто «Как вам объяснить? Ну, сходишь с дороги и через лесочек идешь, идешь, пока не уткнешься…» — «А!» — отмахивались от нее тогда, понимая, что по таким ориентирам вряд ли и до первого дуба доберешься, не то, что до малинника.

Самые упорные, однако, не отставали от нее, напрашивались настойчиво: своди да своди, предвкушая богатую добычу. Но баба Настя отнекивалась: «Да как я тебя свожу? Вот буду идти, ступай со мной». Но так и не шла по уговору — всегда что-то мешало.

А вот когда свободна, ходить собирать кого, скликать, большого желания не было, шла сама и снова возвращалась с полными лукошками.

Дорогу находила всякий раз не задумываясь, по наитию. Поэтому и объяснить толком не могла — как объяснишь то, что сама едва уясняешь?

Вот и сейчас шла себе, шла, и как толкнуло что — повернуть надо здесь! Повернула. И правда, продвинулась шагов на десять — знакомая сосенка, у нее одной такой низковатый кореженный сук, какого ни у кого нет, — как его опишешь? Она даже не догадывается, на что он может походить: горб не горб, нос не нос, — что за хреновина?

А вот и малинник, Еще пышнее, чем в прошлом году, Ему тут раздолье: поляна обширная, света вдосталь, ветра совсем нет, от ягод так и рябит в глазах.

Баба Настя на радостях тут же набросилась на них. Высокие кусты — почти с бабы Насти рост — чуть ли не полностью скрыли ее. Рвать легко: поднимешь лапу листа — четыре, пять, а то и пригоршня ягод. Какие алые, какие красные, но немало и крупных, налитых, почти фиолетовых — в руках давятся, во рту тают.

Баба Настя — любительница сладкого — смакует с удовольствием, но и о любимых внучатах не забывает, понемногу лукошко наполняет.

Тут — шорох. Баба Настя застыла — ни жива, ни мертва. И как молнией поразило ее: да она ведь одна одинешенька тут, может быть, на весь лес. Хорошо, коли добрая душа, а если нечисть какая?

Замерла, не шелохнется.

Тут опять зашевелилось и, надо полагать, неподалеку, так как слышно явно, отчетливо.

И шорох не простой, а еще как будто причмокивание.

Баба Настя дыхнуть не смеет, не то, что голос подать. Кажется, тяжелый стук ее сердца по всей поляне раздается.

Закружилось тут в голове, завертелось, будто в вихре: «Уходить надо. Уйти немедленно!»

И попятилась, стараясь ступать тихо, мягко, чтобы не дай Бог не выдать себя, не выказать. Ступит два шага, закаменеет, прислушается: только сердце свое лихорадочное слышит. Уж и посмеяться над собой готова: неуж почудилось бабе старой, но страх не гнала — нельзя расслабляться.

«Дура, дура, — кольнет себя с досадой, — нет бы еще кого с собой прихватить, не так страшно было бы, лес же…» — и дальше двинется.

Но вот и конец поляны, кусты малины почти вышли, до леса рукой подать. Но что это? Теперь такой же шорох впереди!

Растерялась баба Настя совсем — куда идти? Струхнула, потянулась влево. Сначала медленно, потом быстрее, с трудом приглушая собственные шаги, и вдруг едва не налетела на… медведя.

«Боже мой! — упало все у бабы Насти. — Господь всемогущий!»

Побледнела как смерть. Чувствует — кровь в жилах стынет, леденеет.

Медведь тоже на нее уставился, не поймет: что за зверь такой диковинный в его малинник забрался — не боится ничего? Склонил набок лохматую голову, заурчал утробно. Но тихо, незлобно.

Баба Настя в свою очередь рот боится открыть.

Медведь снова заурчал. Миролюбиво будто.

Баба Настя осмелела, хотя глядела на него еще с опаской.

Вспомнилось, как в прошлом году в этом лесу пропала одна бабенка. Нашли весною. Полузагрызанную. Поняли — медведя работа: отгрыз немного, остальное припрятал, схоронил. Наткнулись случайно. Мелькнула под валежником синяя сумка, чуть в стороне обнаружилась вязаная шапочка, неподалеку — ботики, рука…

— Но ты же не такой, — собралась баба Настя с духом, — не такой, вижу…

Что ей говорить?

— Был бы другим, сразу накинулся, так ведь? А так вот сидишь, не двигаешься, не бросаешься.

Говорит, а сама думает: «Боже, дай силы, дай силы…»

— Я сразу поняла, как увидела тебя, — продолжала, так как чувствовала — нельзя молчать, да и при голосе вроде не так страшно. — Ты ведь не такой, как другие. А добрый, славный, хороший. Ты ведь не тронешь меня, правда?

Медведь повернул голову на другую сторону, снова слабо заурчал.

— Вот и ладно, а то я