Журнал «Если» - «Если», 2004 № 10

Однако возникает справедливый вопрос: а причем здесь огр? Отношение самое непосредственное: после знакомства героини с милым зеленым страшилищем в «Заколдованной Элле» узнаваемо все — и маленький болтливый эльф Сланнин, подражающий шрековскому Ослу, и драка в лесу (Элла, копирующая Фиону), и даже саундтрек с перепевками известных хитов — от Меркьюри до Элтона Джона.

Такой вот веселый коктейль из «Золушки» и «Шрека»!

На перепутье трёх дорог

Об отдельных моментах истории отечественной кинофантастики «Видеодром» писал не раз. Однако пока еще не было серьезных попыток взглянуть на развитие жанра с точки зрения, единой концепции. Точнее, триединой, как это осуществил в своих полемических заметках хорошо знакомый нашим читателям Дмитрий Караваев — критик, переводчик, ученый секретарь НИИ киноискусства.

Попытавшись однажды проанализировать историю нашей кинофантастики, я вдруг понял, что если просто взять ряд знаковых фильмов, то в какую-то единую и логичную историческую «концепцию» они еще не складываются. Разноголосица прежних оценок лишь сбивает с толку. «Вся советская кинофантастика насквозь политизирована, в этом и есть ее главная особенность», — говорили одни. «У нас не было никаких особенностей, мы всегда пытались подражать загранице», — утверждали другие. «Это не мы им подражали, а они нам! Вспомните украденные куски из фильмов Клушанцева!» — горячились третьи. «В нашем кино была сказка, притча, философская антиутопия, комедия гротеска, но только не научная фантастика», — категорически заключали четвертые. Кого слушать?

Чтобы создать некое подобие научности своего субъективного мнения, я решил взглянуть на каждый фильм как на функцию трех аргументов, или, проще, как на перекресток трех дорог. Пусть первым аргументом, «проезжим трактом», будет какая-либо политическая тенденция или государственная доктрина, которые во все времена хотели направить наш советский кинематограф своим курсом. Впрочем, не совсем так. В некоторых случаях по политической «однополоске» ухитрялись ездить против движения — например, тот же Тарковский снимал «политическую» фантастику с антитоталитарной направленностью. «Дорога № 2» — это влияние чужого кино, или, в более общей форме, чужого стиля. Фактор тоже не случайный, если учесть, что мировой кинематограф постоянно выдвигает новых лидеров, к которым присматриваются и чей опыт перенимают. И наконец, третий аргумент, «третий путь» — некая футуристическая идея (научная концепция, техническое изобретение, а может быть, и апокалиптическая угроза), которая в данное конкретное время будоражит массовое сознание. Теоретически, выведя любой фантастический фильм на перекресток этих трех «дорог», мы должны понять и его художественную организацию, и его экранную судьбу, и его состоятельность как взгляда в будущее.

Согласно хронологии, эту хитроумную методику следовало бы прежде всего опробовать на примере дореволюционного русского кино. Все-таки за девять лет (1908–1917) в России было снято около 2000 игровых картин. Был у нас и свой русский Мельес — Владислав Старевич, экранизировавший «Вия» и «Страшную месть», а также снявший замечательные объемные мультфильмы о насекомых, попадающих в различные «человечьи» ситуации («Прекрасная Люканида», «Авиационная неделя насекомых» и т. д.).

Фильмы-то были, и некоторые из них даже сохранились до наших дней. Вот только по методу «перекрестка» они, говоря научным языком, не идентифицируются. Если одна составляющая (подражание иностранному опыту) в них иногда и присутствует, то две другие отсутствуют начисто. Искать политическую тенденцию в экранизациях «Снегурочки» или «Сказки о рыбаке и рыбке» не очень серьезно. Фильмы так называемой «сатанинской серии», где за фантастическими образами Сатаны и Антихриста отчетливо проглядывала большевистская власть (те же «Девьи горы» Санина), были сняты уже после революции. Но еще важнее, что дореволюционные, или, точнее, досоветские, фильмы не претендовали на использование футуристической идеи. К исключениям можно причислить разве что русский вариант «Путешествия на Луну» (1912), начатый, но не завершенный Старевичем…

Зато, как только мы переносимся на территорию советского кино, наша «дорожная схема» начинает работать. В «Аэлите» (1924) обнаруживается откровенный отголосок идеи всемирного коммунистического интернационала, сформулированной Марксом и унаследованной фильмом Протазанова от литературного первоисточника — романа А.Толстого. Правда, вернувшийся из Европы Протазанов слукавил. В Париже и Берлине он снимал салонные мелодрамы («За ночь любви», «Тень греха» — одни названия чего стоят) и знал, как их ценит почтенная публика. Поэтому основой сюжета экранной «Аэлиты» стала история ревности инженера Лося к своей жене и даже ее мнимого убийства, а марсианские эпизоды превратились лишь в сон главного героя.

Как изобразить Марс, неземную красоту его царицы и восстание марсианских пролетариев, Протазанов не знал. Но в Германии он видел, сколь эффектно выглядят конструктивистские декорации и костюмы в мистических фильмах немецких экспрессионистов — «Кабинете доктора Калигари» Вине или «Носферату-вампире» Мурнау. На помощь была призвана известная художница-конструктивистка А.Экстер, в результате чего облик Аэлиты (Ю.Солнцева) явил собой странное смешение черт японской гейши, арабской танцовщицы и римской матроны, а несчастным марсианским рабам надели на головы картонные кубы с круглым отверстиями для лиц. В откровенно театральной декорации преобладали изломы и наклонные плоскости. Вот вам и вся «марсианская хроника».

Что же касается технологии межпланетного полета, то к ней Протазанов отнесся и вовсе пренебрежительно. Лось (Н.Церетели) строит свой космический аппарат где-то на задворках старой Москвы. Судя по видимому в кадре фрагменту с клепаной обшивкой, размеры корабля не больше двухэтажного дома, но когда к двум героям-космолетчикам присоединяется третий — сыщик в комичном исполнении И.Ильинского, — это не создает никаких неудобств и не требует никаких приготовлений. Однако верхом пренебрежения к космической теме надо считать скрытое резюме, которое режиссер выносит в финале фильма. Таинственные позывные «анта… одэли… ута» — это всего лишь реклама автомобильных покрышек. Так что проснитесь, товарищи, не ревнуйте понапрасну своих жен и не забивайте себе голову полетами на Марс и всякими там межпланетными революциями!

В отличие от подпорченного эмиграцией Протазанова, Лев Кулешов в своем фильм «Луч смерти» (1925) подошел к идее борьбы мирового пролетариата вполне серьезно. Советский инженер По-добед (актер П.Подобед) изобретал чудодейственное лучевое оружие, которым пытались завладеть ставленники империализма во главе с церковником-фашистом (!) аббатом Рево (эту роль сыграл знаменитый режиссер В.Пудовкин). Однако рабочий класс некоей буржуазной страны не только помогал герою одолеть мракобеса, но и направлял оружие на своих эксплуататоров. В общем, первая константа нашей «триады» была представлена во всем ее великолепии.

Другой вопрос — мог ли Кулешов, ставя «антибуржуазную фильму», подражать буржуазному кинематографу? Мог ли он вообще кому-нибудь и когда-нибудь подражать, будучи генератором творческих идей и основоположником «ассоциативного монтажа»? Не умаляя очевидных заслуг замечательного режиссера, надо все же признать, что и своей детективно-приключенческой канвой, и мрачной экспрессией «Луч смерти» имел определенное сходство с «Доктором Мабузе — игроком» (1922) Ф.Ланга, фильмом, который Кулешов не мог не смотреть. Создание же лучевого оружия в начале 20-х казалось делом почти решенным. Причем в его основе видели не столько радиоактивное излучение («рентгеновские лучи»), сколько электромагнитный импульс. Электромагнитную волну считали потенциально не менее опасным оружием массового поражения, чем ядовитый газ. Неудивительно, что в первом варианте сценария кулешовского фильма речь идет о лучах, способных притягивать металлы. Правда, в итоге впечатляющих кадров действия лучевого оружия в фильме так и не оказалось, зато борьба за обладание таинственным аппаратом вылилась в целый каскад эксцентричных драк и погонь.

Конец 20-х — начало 30-х стали великой эпохой для кинофантастики и в Европе, и в Америке, но не в СССР. Советское кино не смогло найти равноценного ответа немецким «Метрополису», «Атлантиде» и «Тоннелю», британским «Ликам грядущего», французскому «Концу света», американским «Кинг Конгу» и «Франкештейну». Почему?

Это время стало началом «сталинской эры» советского кино, отмеченной персональным влиянием «лучшего друга советских кинематографистов» на тематику и стиль выпускавшихся фильмов. Сталин ценил и любил кино («Чапаева» он смотрел 38 раз!), но не терпел фантастические сюжеты и вообще с раздражением относился к условным, сверхъестественным элементам экранного действия. Были, впрочем, и исключения.