Огонь. Она не твоя.... - Весела Костадинова

Он резко дёрнул её на себя, втянув в свою орбиту, как будто мог силой гравитации подчинить чужую волю. Их лица оказались почти вровень — он дышал ей прямо в губы, и его дыхание обжигало кожу, как пламя, лишённое тепла.

— Жаль, — произнёс он, и это слово упало между ними с беззвучной, пугающей тяжестью, как осенний лист на могильную плиту. — Если бы ты хоть на секунду удосужилась пошевелить мозгами в своей упрямой, строптивой, рыжей башке, Альбина…

Голос его звучал глухо, ровно, будто исходил из-под земли — лишённый эмоций, сухой, мёртвый. А губы приблизились еще ближе, почти касаясь ее губ.

— …ты бы, возможно, поняла простую вещь: мы с тобой, при всём этом аду, вполне совместимы для жизни. Не идеальны, не спокойны — но реальны. Настоящие. А ты… Ты позволила собственной ненависти затуманить всё. Она проела тебя изнутри, как ржавчина. И теперь ты, Альбина, своими же руками разрушаешь всё хорошее, что когда-либо к тебе тянулось. Всё — в клочья.

Он не отпускал её, продолжая держать за запястье, его глаза были близко — слишком близко, в них больше не было злости, только усталость.

— Я думал, что за семь лет ты изменилась. Повзрослела. Что ты смогла перебороть ту сломанную девочку, которая дрожала у меня в кабинете с пустыми глазами. Но ты не выросла, Альбина. Ты не воскресла. Ты просто озверела. Выжгла в себе всё живое, оставив только красивую, холодную оболочку. Витрину. Манекен.

Альбина смотрела на него, не отводя взгляда, и в ней в этот момент бурлило всё то, что невозможно было назвать одним словом. Всем своим иссечённым болью сердцем она ненавидела этого человека — за его жестокость, за прошлое, за те слова, что ранили точнее скальпеля. Но в то же самое время, на каком-то извращённом, противоестественном уровне, её тело хотело — нет, не ласки, не утешения, — оно хотело уничтожить границу между ними. Хотело оказаться ближе, чем позволено. Хотело упасть в этот омут и выжечь всё до конца.

Она склонила голову ближе, так, что дыхание пересеклось, коснулось его губ, но оставив между ними миллиметры — висело в воздухе, натянутое, как нить.

— Ты тоже, Яр, ничего не понял, — прошептала она. — Я никогда не играла по твоим правилам. И тебя это убивает изнутри, ломает и корежит! Ты так и не понял, что я — не твоя монета в коллекции, не твоя игрушка, которых у тебя множество и которые ты ломаешь с маниакальной точностью.

Они смотрели друг на друга, не отпуская и не приближаясь. Смотрели так, что само время застыло на несколько мгновений.

А потом он резко разжал руку.

Альбина взяла сумочку и пошла прочь.

Не убегала. Шла спокойно, чуть покачивая бедрами, понимая, что теперь столкновение неизбежно.

Вышла из зала, зашла в лифт. Точно так же, с ровной спиной спустилась к машине и села внутрь.

И упала головой на руль, позволяя себе задрожать.

Закусила пальцы, чтобы не закричать от ярости и боли.

Ярослав в ярости раздавил бокал в своей руке, не ощущая, как острые осколки впились в шершавую, твердую ладонь, а кровь капает на белоснежную скатерть стола.

* Имеется ввиду Никита Белых — в 2009–2016 годах занимал пост губернатора Кировской области. В 2016 году арестован за получение крупной взятки, в 2018 приговорён к 8 годам лишения свободы.

19

Альбина гнала машину по пустым, вымершим вечерним улицам, как будто хотела уехать от самой себя, вырваться из капкана мыслей, впившихся в череп, словно иглы. Кровь глухо и навязчиво пульсировала в висках, отдаваясь эхом внутри черепа, а в голове — с болезненной, машинальной навязчивостью — снова и снова прокручивался недавний разговор, каждое слово, каждый интонационный удар.

Она чувствовала, как в груди поднимается, расправляя огненные крылья, бессильная ярость — густая, вязкая, затуманенная. Но вместе с ней — и обида. Горькая, горше самой полыни, впитавшаяся в неё за эти годы так глубоко, что уже стала частью плоти. Миита, сам того не понимая, ударил точно в самое уязвимое, тщательно скрытое, ни с кем не обсуждаемое место. Он задел то, с чем она жила каждый день — с невозможностью простить. Ни себя. Ни Эльвиру. Ни Артура.

И особенно — не могла принять. Принять то страшное, нелогичное, разрывающее — что её ребёнок погиб. А ребёнок Эльвиры — выжил. Почему? За что? Чем она так согрешила? Где была её вина? В чём её наказание?

Мысль о том, как могла бы сложиться её жизнь, если бы её малыш остался с ней, не просто не отпускала — она прожигала всё сущее внутри. Нет, тогда, в юности, будучи наивной, испуганной, ни в чём не опытной девочкой, она пережила потерю почти спокойно, как будто не до конца поняла масштаб произошедшего. Боль пришла позже. Намного позже. Годы спустя, когда ей было уже под тридцать, когда карьера шла вверх, проекты сменяли друг друга, деньги не были проблемой… но пустота внутри росла, и стало очевидно: она добилась всего, кроме главного.

Ей не удавалось построить ни одних настоящих, тёплых отношений. Не потому, что не хотела. А потому, что не верила. Не верила, что её можно любить просто так. Без заслуг. Без борьбы. Без вычета. За силу — да. За ум, за устойчивость, за деловую хватку — конечно. За перспективы, статус, финансы — само собой. Но её, как женщину, как человека, как живую и уязвимую — разве кто-то когда-либо выбирал?

Разве кто-то, кроме Димки…

Она даже не заметила, как сжала руль до онемения в пальцах. Может быть, если бы тогда её ребёнок выжил, она бы и не стала такой успешной, амбициозной, почти железной. Но, возможно, была бы хотя бы чуть-чуть счастливее? Ведь дети любят не за силу, не за правильность и не за достижения. Они любят потому, что ты — их мать. Потому что ты рядом.

Она пыталась гнать эти мысли прочь, понимать, что на месте одной боли была бы другая — иные тревоги, иная усталость, другие потери. Но даже это осознание не спасало: образы возвращались. Упрямо. Неотвратимо.

После того случая она больше не смогла забеременеть.

Ни естественным путём.

Ни с помощью лучших репродуктологов, протоколов, инъекций и бесконечных анализов.

Об этих попытках не знала ни одна живая