Путь к колодцу - Владимир Афанасьевич Середа

только подставив все текущие значения их, получает он верное решение. И горе ему, если не учтёт он хотя бы одной из переменных, или ошибётся в её значении, или… — в последних его словах уже прозвучало что-то искреннее, сказаны они были уже совсем другим тоном, да и величественность в его позе как-то исчезла. Он тяжело вздохнул, присаживаясь на ящики: — И сколько этих «или» могут сгубить ненароком буйную головушку…

— А со мной-то, что будет? — устало спросил я, мне его разглагольствования изрядно надоели, всё тело нестерпимо болело, и не видал я впереди ни какого проблеска надежды…

— Расстреляют, разумеется… — поджал он губы — Учтут мои заслуги, мудрость моих решений, и расстреляют. — с полной уверенностью в голосе закончил он.

Вспомнился мне Анатолий Иванович, Ох, и долго придется ему ждать меня, Предстоящий расстрел совершенно не испугал меня — всё вокруг было так противно и безнадёжно не нужно…

— Да ведь это же черти! Черти! — с сожалением Породистый смотрел на меня:- Не ужели не понятно это. Ведь это порода. Породища! — по слогам протянул он: — А ты их хотел нажохать! Тут все ушлые и дошлые. — довольный, заулыбался он, устремив свой мечтательный взгляд во тьму, скрывающую стены этой жуткой пещеры: — Всякий бы хотел до власти дорваться, и всякий знает, что делать, ухватив за бразды! — захохотал он злорадно: — Но, шалишь, брат! — погрозил он во тьму кому-то пальцем: — У меня не побалуешь, я рога быстро обломаю! Каждому пузо своё дороже всего, и каждый норовит, кроме своей доли пирога, ещё и чужой краюху изрядную туда упрятать. — с глубокомысленным видом поднял он назидательно указательный палец. Потом озабоченно осмотрел его, зачем-то понюхал и засунул в ухо, с азартом ковыряя там:

— Вот так и живём, — каждый за чужой долей следит, да свою караулит. — тяжко вздохнул он: — Все друг дружке враги — это каждый понимает. Каждый норовит обмануть — превратить простака в средство достижения собственных интересов, но каждый и понимает это! — повернувшись ко мне, он насмешливо посмотрел на меня: — А ты хотел, что бы они пулемёты взяли да тебя к власти привели? Дудки! — скрутил он мне под нос огромный грязный кукиш: — Да здесь ни кто против меня не прыгнет, что бы ни делал я, каждый будет только подыгрывать мне, из зависти и в надежде, что сделаю я его сообщником… Вот и искушают друг дружку провокациями… Изводят друг друга… — почесал он озабочено свой лохматый затылок.

— Ведь только я, именно я, объединяю их, только благодаря мне они в куче этой сидят, ненавидят друг друга лютой ненавистью, а сидят! — засмеялся он злобно: — И покрывать меня будут до смерти, как доказательство греха своего смертного, как оправдание его. А тебя расстреляют!

Меня потрясла страшная его философия, под её воздействием, от ужаса и безысходности их жизни, какое-то странное пробуждение началось у меня. Понимание ужаса последствий от нарушения элементарных моральных принципов зародилось у меня. Собственно ради чего живут они? Что для них важнее всего — интересы собственного пуза! Они сотворили себе кумира, и теперь кумир этот поработил и подмял их!

А Породистый, закончив свою философию, ковырял ногтем мизинца у себя в зубах, потом осмотрел его внимательно и, цыкнув зубом, добавил равнодушно:

— Уж не взышти, глуп ты больно оказался. Но ты не переживай, мы тебя реабилитирует, может быть… потом… — и вдруг, неожиданно всхлипнув, смахнул кулаком выступившие внезапно, по какому-то порыву, слёзы: — И памятник отгрохаем. Ох, и отгрохаем… С вечным свистком! — он загорелся внезапно пришедшей в голову идеей и вскочил в порыве вдохновения: — Точно со свистком! Что бы всегда слышно было! Что бы всегда слушали и помнили! — он примолк, обдумывая и представляя последствия этой задумки. Потом хмыкнул, довольный ею, и подняв указательный палец закончил мысль:- А доносчиков и палачей ненавистных казним, страшной карой! — перекосившись в зверской гримасе даже скрипнул зубами, входя в роль возмущённой благодетели: — Лично жилы выматывать буду!

С ужасом смотрел я на него, и не собственная судьба меня страшила, а отчаяние, и безысходность… Тоска безнадёжности дальнейшей жизни затопила во мне все остальные ощущения.

— А враги! А враги ваши, когда они придут уничтожать вас? — как утопающий ухватился я за соломинку, в попытке найти некую ценность, способную объединить их и придать смысл существованию.

— Вот дурак! Так дурак! — всплеснул он руками:- Какие там враги, когда тебя шлёпнут? — удивлению его не было предела:- Да на кой ляд кому наше болото нужно? Да здесь-то кроме нас и жить-то ни кто не сможет! Да и не живёт здесь ни кто порядочный. — вздохнул он с сожалением и развёл руками, уныло оглядываясь:- Да и кому мы нужны — голь перекатная, да дурь несусветная… Бери нас голыми руками — отца родного продадим ни за что, на зло соседу!

* * *

Как Породистый предсказывал, так и произошло — был суд. Скорый — это верно, а вот насчёт праведности можно было бы поспорить, если бы было с кем. Рвались к трибуне обвинители, красуясь перед Породистым, наговаривали на меня всё, на что способна была в этом направлении их фантазия. Клялись самыми страшными клятвами в том, что лично не однократно видели, как я, топча и удавливая самыми изуверскими способами невинных младенцев, садистски насиловал толпы девственниц… Смакуя подробности, они рассказывали такое… Волосы у меня на голове шевелились от ужаса и омерзения…

Судили же меня, как ни странно, за изнасилование. Как я понял у них, в связи с расцветом полнейшей демократии, в уголовном кодексе других статей не было предусмотрено. Так что «навесили» мне похищение и надругательство над Русалкой с ветвей… По статье по этой наказание предусматривалось однозначно…

Поэтому, быстро объявив приговор, отвели торопливо, в злорадном предвкушении зрелища, на четыре шага в сторону от разбитого зарядного ящика, служившего в этом случае скамьёй подсудимых. И взглянули на меня сквозь прорезь прицелов, ехидные, счастливые оказанным доверием, глаза добровольных палачей. Догадывались ли они о последствиях этого доверия?

Тут я уж совсем с жизнью распрощался, впрочем, без особого сожаления, слишком уж не привлекательной выглядела она уже в моих глазах, девальвировав совершенно. Да глядь, а из-за кустов старушка странная смотрит на меня. Вся такая неправдоподобно чистенькая среди окружающей грязи, аккуратненькая в платочке сереньком, а нос бледный почти до подбородка крючком хищным выгнулся, затупленные клыки по обе стороны от него изо рта торчат… Стоит, ссутулившись, на меня с укоризной смотрит, на клюку сучковатую длинную