В тисках тлена - Юрий Борисович Салов

пустоту и дорогу, которую завтра предстоит проехать. Дорогу, которая увезет последнего чужого из его дома.

Игорь кивнул, слова застряли комом в горле. «Спасибо» звучало бы кощунством. «Прости» — бессмысленно. Завтра. До большакá. Дорога домой, которого, кажется, больше не существовало ни для кого в этой деревне.

* * *

После обеда Игорь вышел на улицу покурить. Ему нужно было это прочувствовать, вдохнуть, чтобы потом, в городе, попытаться выдохнуть в статью. Но все, что он чувствовал, — это создававшее неуютность беспокойство и жгучую потребность покинуть эти места.

И тут он увидел ее.

Она вышла из-за ствола старой, полузасохшей березы около забора, будто тень, принявшая форму. Пелагея. Невысокая, сгорбленная, закутанная в темные, потертые ткани, от которых пахло сушеными травами, дымом и пылью. Ее лицо было похоже на сморщенное осеннее яблоко, но глаза… глаза были молодые, острые, пронзительные, как два черных буравчика. Они видели насквозь.

Она подошла к Сорокину бесшумно, ее валенки почти не оставляли следов на раскисшей земле. Игорь невольно отступил на шаг.

— Городской, — ее голос был скрипучим, как труха, но тихим и четким. Он не нарушал тишину, а вплетался в нее, становясь ее частью. — Собираешь свои пожитки?

Игорь только кивнул, не в силах вымолвить слово. Его язык будто онемел.

— Умно делаешь, — она кивнула в сторону леса. — Не твое это горе. Не твоя земля. Она чужая, злая. Она не для таких, как ты.

Ее взгляд скользнул с Игоря на дом Смирновых. В ее глазах не было ни жалости, ни печали. Был холодный, расчетливый интерес, как у старого хищника.

— Александр ко мне ходил. За правдой. Думает, словами, травами да шепотками этого… это… остановить можно, — она хрипло усмехнулась, и звук этот был похож на скрежет камня по камню. — Дурак. От слова не мрет ни живой, ни мертвый ходячий. Слово — не кол.

Она помолчала, ее взгляд стал тяжелым, пригвождающим.

— Он, дурак, думает о войне. О мести. А дело-то простое. Дело-то за малым осталось.

Она сделала шаг к Игорю ближе, и запах от нее ударил ему в нос — горький, первобытный, пугающий.

— Мальчишке-то тому… — она мотнула головой в сторону кладбища. — Все равно кол в сердце забить придется. Чтобы не встал. Чтобы не пошел по стопам деда своего, Никифора. Чтобы не пришел к матери в дом, скуля за дверью, как тот пес.

Игорь встрепенулся. Картина, которую она нарисовала, была до ужаса живой, осязаемой. Он видел это: бледное, землистое лицо Пети, его пустые глазницы у двери, тихое поскуливание…

— Он же… он ребенок… — выдохнул Сорокин, и голос его сорвался на шепот.

Ее глаза сузились.

— В земле нет детей. В земле есть мертвые. А ходячий мертвец — это скверна. Ее выжигают. Ее уничтожают. Иначе чума не кончится никогда. Перескакивает она с одного на другого, как искра по сухой соломе. Скажи им. Коли сами не догадаются. Или… — она посмотрела на журналиста с безжалостным любопытством, — оставайся еще. Помоги. Руки у тебя, поди, хоть и городские, но целые. Одному Александру с этой работой не справиться. Страх сожрет.

С этими словами она развернулась и поплелась прочь, растворяясь в мареве августовского дня так же бесшумно, как и появилась, оставив Игоря одного с леденящей душу правдой и запахом полыни на легком ветру.

Игорь уронил окурок на землю, и снова страх стал доставлять ему дискомфорт. Ему захотелось как можно скорее уехать из Глухово.

* * *

Вечер наступил, серый и душный. Александр заперся в горнице с бабкой Агафьей. Оттуда доносился монотонный, надтреснутый шепот старухи — не молитва, а что-то древнее, заклинательное, будто она пыталась запечатать стены от тени, уже навсегда поселившейся в доме. Иван не пришел проведать брата. Дом был осиротевшим.

Игорь сидел на кухонной лавке, глядя на закопченный чайник у остывшей печи. Татьяна вошла неслышно. Она казалась тенью — бледная, в темном платье, сливавшемся с сумерками. Ее глаза, огромные в исхудавшем лице, были сухими, но в них горел странный, кроткий огонек — не надежды, а скорее последней, тихой решимости.

Она подошла, села напротив. Между ними на столе лежала медная монета на грубом шнурке — тот самый оберег. В тусклом свете керосиновой лампы знаки на ней казались таинственными рунами.

— Возьми, — сказала Татьяна тихо. Голос ее был хрипловат от молчания, но удивительно тверд. Она не просила. Она повелевала. — С собой. Не снимай. Пусть будет при тебе.

Игорь посмотрел на монету, потом на нее. «Нам здесь ничего не поможет», — вспомнились ее слова утром. Жест был не о защите. Он был о памяти. О тяжелой, кровавой ноше, которую нельзя было оставить здесь, в этом проклятом месте. Она отдавала ему кусочек их горя, их страха, их безысходности. Чтобы он унес это с собой. Чтобы не забыл.

— Я… — начал Игорь, но Татьяна перебила его, коснувшись кончиком пальца монеты.

— Не говори. Просто возьми. Как… как знак. Что мы были. Что все это… было не сон. — Она глубоко вздохнула, грудь поднялась под темной тканью. — Ты видел. Ты знаешь. Унеси это знание с собой. В твой мир. Может… — она запнулась, искажая слово, — …может, там оно хоть кому-то откроет глаза. Или просто… будет напоминать. Что есть места, где земля дышит смертью, а мертвые ходят без спросу.

Она подняла монету за шнурок, протянула ему. Глаза ее неумолимо держали его взгляд. В них была не мольба, а требование. Которое следовало выполнить.

Игорь взял. Холодный металл лег в ладонь, шнурок грубо коснулся кожи. Монета была легкой, но в тот момент казалась невероятно тяжелой. Грузом правды, которую он теперь был обязан нести.

— Буду носить, — выдохнул он. Слова были ничтожны перед величием ее жеста, но других не было. Он накинул шнурок на шею. Монета упала за воротник рубашки, прижалась к груди холодным пятном. Оберег. Проклятие. Память.

Татьяна слабо кивнула. Казалось, камень свалился с ее плеч. Она встала, постояла мгновение, глядя куда-то мимо Игоря, в темный угол кухни, где когда-то, наверное, играл Петя. Потом, не сказав больше ни слова, вышла. Ее шаги растворились в тишине дома.

Игорь остался один. Он сжал в ладони монету сквозь ткань рубашки. Холодок металла смешивался с теплом кожи. За окном сгущались настоящие сумерки. Лес за огородом превращался в сплошную черную массу, бездонную и молчаливую. Но теперь это молчание было иным. Оно было нагруженным. Знанием. О пустой могиле. О мертвеце за столом. О мальчике, уведенном в ночь.