В тисках тлена - Юрий Борисович Салов

Похороны Пети прошли тихо, без особых эмоций. На рассвете, пока деревня еще спала, Александр и Иван вынесли из дома маленький, грубо сколоченный ящик. Гроб. Он был непропорционально легким в руках Ивана. Александр нес передний конец, его лицо было закрыто от Игоря, но спина — прямая, жесткая — говорила о серьезном напряжении. Бабка Агафья шла впереди, ее черный платок сливался с серым утром, в руках она сжимала пучок полыни и крапивы — обереги для пути в мир иной, которые уже не помогли при жизни. Татьяна не пошла. Она осталась в пустом доме, стоя у окна, уставившись в ту точку у леса, где нашли сына. Ее глаза были сухими и пустыми, как высохшие колодцы.

Могилу выкопали рядом с дедом, Никифором. Земля там была еще рыхлой от недавнего вскрытия. Ритуала не было. Ни священника (он так и не приехал на поминки к Никифору), ни причитаний, ни поминальной кутьи. Просто яма. Просто гроб. Просто земля, падающая комьями с лопат Александра и Ивана на сосновую крышку с глухим стуком. Игорь стоял в стороне, чувствуя себя вором, крадущим чужое горе. Он бросил горсть земли в яму — жест, лишенный смысла в этом царстве бессмыслицы. Бабка Агафья бросила свои травы. Александр воткнул лопату в свежий холмик так же, как сделал это над могилой пса. Памятник бессилию.

Они вернулись в дом. Тишина там была теперь иной. Глубже. Окончательной. Петин кашель, его смех, его испуганные всхлипы — все исчезло. Осталась только пустота, изредка нарушаемая только редкими домашними хлопотами Татьяны и Агафьи.

Александр не стал раздеваться. Он как следует смыл глину с рук, взял тесак, висевший на гвозде у двери, и без слов вышел. Его шаги были твердыми, направленными. Игорь понял — он пошел к Пелагее-колдунье. Не за утешением. За знанием. За оружием другого рода. Как остановить то, что нельзя увидеть днем? Как найти могилу ходячего, если она пуста? Как убить мертвеца, который уже унес его отца и сына? Александра больше не интересовали «естественные причины». Его интересовала война. Война с незримым врагом, укрывшимся где-то в сырой тьме.

* * *

Вечер после похорон Пети впился в дом Смирновых черными когтями. Бабка Агафья давно затихла в своей темной конуре, ее бормотание сменилось тяжелым, прерывистым храпом усталости и горя. Татьяна, казалось, окаменела у своего окна, став частью пейзажа ночи и тоски. Иван ушел, унеся с собой последние отголоски житейской нормальности. Игорь затаился наверху, каждый его осторожный шаг по скрипучим половицам отдавался гулко, как удар по натянутой струне. Только Александр оставался в горнице.

Он сидел за грубым деревянным столом, спиной к пустому углу, где когда-то играл Петя. Перед ним стояла недопитая стопка самогона, но он не притрагивался. Его руки, крупные, жилистые, покрытые засохшей глиной и свежими царапинами от лопаты, лежали на столешнице ладонями вниз. Каждая мышца в его спине, в плечах, в скулах была напряжена. Глаза, запавшие в темные впадины, горели сухим, лихорадочным блеском. Он не плакал. Казалось, все слезы выжгла из него ярость, смешанная с беспомощностью, после визита к Пелагее.

Единственный свет в горнице исходил от лампочки под потолком. Ее тусклое свечение бросало гигантские, ломаные тени Александра на стену и потолок, делая его фигуру еще более монументальной и одновременно призрачной. Оно же высвечивало пустой детский стул, валявшийся на боку, и осиновый кол, прислоненный к печи — немые свидетели происходившего.

Александр смотрел в пустоту перед собой, но видел не темноту горницы. Он видел лицо Пелагеи, ее понимающие, знающие глаза, когда она шептала ему о «ходячих», о пустых могилах, о том, как можно ранить то, что уже мертво. Видел легкий сосновый гроб, исчезавший под комьями холодной земли. Видел сухие, пустые глаза Татьяны. Мысли крутились, как осенние листья в вихре: «Могила пуста. Как убить мертвеца? Как вернуть сына? Нет сына. Только земля. Только тлен. Отец… Отец взял его…»

Именно в этот момент, когда его сознание, измученное бессонницей и горем, балансировало на грани, в дверях, ведущих в сени, возникла фигура.

Тень сгустилась, стала плотнее темноты. И обрела форму. Форму Никифора.

Он стоял там, на пороге, не переступая его. Не так, как в прошлый раз — не сгорбленный крестьянин, а… иначе. Выпрямленный. Более плотный, материальный в своей мертвенности. Лицо было тем же — землистым, с впалыми щеками и запавшими глазами, но теперь в этих глазах не было прежней мольбы или растерянности. Был холодный, бездонный взгляд, лишенный всего человеческого. Одежда — та же посконная рубаха и порты — казалась не тканью, а частью ночной мглы. От него не пахло сыростью земли, как прежде. Пахло пустотой. Леденящей, безвоздушной пустотой могилы.

Александр не вздрогнул. Его тело, и так напряженное до предела, лишь стало еще каменнее. Глаза, налитые кровью и бессонницей, впились в отца. В того, кто пришел из могилы и утащил за собой внука. В нем не было страха. Была ярость. Ярость, клокотавшая под спудом отчаяния.

— Прочти молитву, отец! — Голос Александра прорвался сквозь тишину, как удар топора по мерзлому полену. Хриплый, сорванный, но невероятно громкий в звенящей тишине. — Немедля! Молитву! Прочти, отец!

Он почти кричал, вскакивая со скамьи. Стопка опрокинулась, мутная жидкость разлилась по дереву, но он не заметил. Его огромная фигура нависла над столом, вглядываясь в старика.

Никифор не шелохнулся. Его мертвые глаза, казалось, впитывали ярость сына, как черная земля впитывает дождь. Губы не дрогнули. Когда он заговорил, голос был лишен интонации, плоский и сухой, как шелест осенней листвы по камню. Он звучал не из гортани, а словно возникал прямо в воздухе между ними.

— Ты… надо мной… не властен… Александр. — Каждое слово падало отдельно, тяжелым камнем. — Власть… кончилась… у тебя… Теперь… я не под твоей… рукой…

Это было не просто отрицание. Это был приговор. Констатация нового, ужасного порядка вещей. Александра больше не слушались не только живые (Татьяна, брат Иван), но и мертвые. Его отцовская, хозяйская власть рассыпалась в прах вместе с сыном.

Отчаяние, которое Александр сдерживал всю неделю — с момента находки Пети, через похороны Никифора, через смерть сына, через безумный поход к колдунье — прорвало плотину. Ярость сменилась животным, неконтролируемым воплем боли и потери.

— Верни! — Заорал он, голос сорвался в нечеловеческий визг. Слюна брызнула из перекошенного рта. — Верни его! Моего сына! Петьку! Верни, проклятый! Ты взял его! Верни!