Мертвые воспоминания - Ирина Родионова

с одной лишь мечтой в каждом зрачке — выспаться, а собственную старость, не проросшие еще морщины, незаметную глазу седину. Одиночество.

Потому что если она не любит собственного сына, с чего бы он вдруг ее полюбил?..

Возвращаться не хотелось. Кристина повозилась ключами в замке, подтянула к себе мешок. Сегодня они разбирали жилье у дедульки с водянисто-прозрачными, бесцветными от долгой и невыносимой жизни глазами. Квартира была аскетичной, пустой — уже хорошо, не пришлось выгребать газеты, банки, крупы… Жили с дедулькой две табуретки на железных ножках, стол и пузатый телевизор на подоконнике, панцирная кровать, комод, полка с книгами. Голые стены хранили отпечатки старых обоев, в тон им были голый дощатый пол и лампочка в голом патроннике. Кристина вдохнула дедулькину душу и почти ничего не почувствовала: была робкая тоска по деревне, старой корове с больным глазом, по матери, были воспоминания о прочитанных книгах, вот и все. Не только глаза потеряли цвет, сам дедулька потерял и малейшую радость или горесть от жизни, ничего его не трогало уже много лет. Он слышал об умирающих друзьях, с которыми не виделся десятилетиями, и равнодушно шел варить макароны. Ни жены, ни детей, ни большеухой веселой собаки, на которую он смотрел бы, как на сгусток жизни, и сам бы барахтался потихоньку. Пенсия, магазин, кровать.

Пыли было в достатке, а вот книг, которые бы запомнились (Кристина выдрала пару страниц с карандашными скупыми пометками, а на остальные не стала и смотреть), не нашлось, и она схватила несколько банок от закисшего кефира. Полотно само вырисовывалось перед ней, накладывалось тонким, прозрачно-сияющим на запустение: голая выщербленная стена с куском обоев, кефир, карандашные наброски. Так даже лучше — если не было ничего в дедулькиной напрасной жизни, то пусть и картина остается пустой. Много воздуха, тишины и одиночества.

В этом Кристина находила правду и суть. Мешок так давил на плечо, будто воспоминания на самом деле что-то весили. Юра сам распахнул перед ней дверь, наверно, устал ждать, пока Кристина соберется с силами. Она глянула на него исподлобья, но мешок передала — звякнул в его полотняных внутренностях пустой аквариум, оставшийся музеем-памятью от единственной за всю жизнь рыбки.

— Долго ты, — Юра никогда не выговаривал, не орал, только чуть улыбался, и улыбка его напоминала Машину. — Думал, сбросила сына на меня и сбежала за границу.

— Если бы деньги были, я бы так и сделала, — настроение не располагало к его шутливому тону. Кристина привалилась плечом к косяку, дернула молнию на куртке. Взглянула на себя в зеркало над комодом и не узнала — отросшие волосы торчали из-за ушей, темно-бордовая краска смылась, обнажила проплешины, но нигде: ни в блеске усталых глаз, ни в плотно сжатых губах, ни даже в волосах этих чертовых — самой Кристины не было. Что она только не делала: и брилась налысо вслед за Даной, и красилась в кислотно-зеленый, и ноздри пробивала пирсингом, но отражение оставалось незнакомым.

Кристина устала искать собственное лицо.

Юра отнес мешок к ней в комнату и вернулся со Шмелем на руках — тот сонно протирал глаза кулачками и зевал мелким круглым ртом, Кристина скупо кивнула ему. Юра проверил щеколды на двери, залепил глазок кусочком пластилина и спросил чуть напряженно:

— Никого в подъезде?..

— Никого. Можешь спать спокойно.

Он просветлел. А вот Шмелю что-то не понравилось: то ли свет яркий, то ли Юрины объятия, то ли угрюмое материнское лицо, — и он мигом заверещал. Тоненько, по-девчачьи. Кристине захотелось заткнуть уши руками. Или даже сунуть носок ему в рот.

— Как съездила? — перекричать Шмеля не получилось, и Юра ловко перебросил его с руки на руку, пощекотал по животу. Шмель выгнулся дугой и зарыдал в полную силу.

— Унеси ты его, — Кристина разделась и, не оглядываясь, ушла на кухню. — Поесть-то приготовил?

— Конечно, — Юра пошел следом за ней, словно с мегафоном в руках. Кристина чувствовала их взгляды лопатками. — Я макарон наварил, а еще оладушки остались, на кефире.

— Идеальный муженек будешь кому-то, — Кристина отгородилась от них дверцей холодильника, съела холодный маслянистый оладушек. От криков у нее начинала трещать голова.

— Видишь, не твой даже, а счастья и тебе перепало, — Юра все же всучил ей ребенка, улыбнулся во все зубы и принялся, как фокусник, разогревать еду, дирижировать тарелками и вытряхивать крошки сахара из банки. На кухне он всегда размягчался, становился миролюбивым, и если бы еще Шмель так не орал… Она скосила глаза на лицо сына, чужого для Юры, родного для нее, но надоевшего, ненавистного. Кристина не чувствовала к нему ничего, кроме раздражения, и это было единственным во всей ее жизни, что вызывало стыд приливами жара к щекам, кололо в горле рыбьей костью и толчками будило по ночам. Багровое щекастое лицо, щелочки глаз в налившихся веках, слезы и сопли, реденькие брови — Кристина видела в нем свои черты, видела и черты его настоящего отца, но как-то неопределенно, неясно. И нос вроде бы ничей, и глаза чужие, а проскальзывает что-то в нем иногда, то ли опущенные уголки губ, то ли нахмуренность, то ли…

Шмель заорал ей в лицо, и она через силу прижала маленькую темную голову к груди. Подкинула сына на коленях, пытаясь качнуть, промычала что-то вроде извечного «а-а-а». Шмель задергался в руках.

— Ты его покормил? — вставила Кристина, когда Шмель чуть хватанул воздуха широким ртом.

— Покормил, марлю новую положил, укачал. Капризничает, по мамке соскучился. Пообщаетесь хоть.

— Я устала, — Кристина поднялась.

В ее комнате никогда не бывало темно — дрожал чуть голубоватый, холодный свет от уличного фонаря, раскачивался от кроватки к дивану. Вроде и живут высоко, и на районе всего три фонаря работают, но свет этот сводил Кристину с ума. Она задергивала шторы и пряталась под подушку, но чудилось, что свет беззастенчиво и нагло высвечивает ее, скрюченную, на матрасе, выставляет всем напоказ. Шторы, тюль и планка на окно не помогали, свет будто бы пробивался сквозь стену и мешал ей спать.

Кристина закинула Шмеля в кроватку, торопливо и пусто погладила его по голове, даже чмокнула в воздух над макушкой. Шмель, хоть и маленький, не был дураком — материнскую вымученную ласку не замечал, хватался за пластиковые перила, тянулся. Кристина в очередной раз с ужасом подумала, что будет, когда Шмель научится выбираться из кроватки, побежит следом, заканючит, а она и тогда ничего не сможет ему дать.

Даже уличного света хватало, чтобы разглядеть багрово-мокрый блин вместо Шмелиного лица.

Кристина сбежала. Крепко закрыла за собой дверь, чтобы