Шторм - Иван Александрович Мордвинкин

— Катерина!

Она резко обернулась, музыка умолкла, но остаточно сохранялась ещё мгновенье в чертах её лица. И влюбленный в неё когда-то Витя внутри него подумал, что Катеринка так прекрасна сейчас, так жива и совершенна — заплаканная не слезами страдания, а слезами чего-то возвышенного, надмирного и смутного для разума.

Но практичный Виктор, который тоже в его уме занимал свое законное пространство, только оценил размер «ущерба» — в доме беспорядок, есть нечего, через два часа забирать из детсада Варю, а жена — странная и оторванная от жизни — развлекается музыкой.

Тем более возмущался и жёсткий Виктор Николаевич, который по случаю длинной вахты всё ещё занимал главенствующее положение в его уме и нервах.

И Виктор Николаевич взял верх:

— Ты с ума сошла? — прорычал он на жену. Кстати, выходит, что не на свою, ибо женился на ней Витя, а не Виктор Николаевич. При том, даже Виктор поглядывал на других женщин и сожалел о промахе, допущенном наивным Витей.

Катерина вздрогнула, отерла слёзы, растерянно оглядела комнату и ничего не ответила — с Виктором Николаевичем она старалась не препираться и даже не разговаривать, ибо заметила, что без провокаций он быстрее успокаивался и уходил в лабиринты памяти её мужа, уступая место «другим».

Пока муж наводил порядок в доме, Катерина сходила в сад и забрала дочь.

Варежка ждала отца и не очень разбиралась в образах, владеющих его сознанием. Поэтому хорошенько подготовилась — написала очередной чудо-стишок, который тут же вручила, как только вбежала в прихожую, где уже ждал её Виктор, чтобы раздеть.

«Папа! Папа! Зима прайдет и железная дарога. R люблю тебя и ты мне дораг!» — гласил свежий листок.

Виктор Николаевич не любил сантиментов и прочей театральной ерунды. Он прочитал издалека, по брезгливости не поднося записку близко к лицу, и с равнодушием отдал стих обратно:

— Больше не пиши мне стишки, они мне не нужны. А лучше научись правильно писать букву «Я», — заметил он раздраженно. Может быть, дочь Виктор Николаевич не любил совсем, ведь родилась она у Вити, который любил её и о ней заботился. А Виктор Николаевич только выполнял свой долг.

Потом он, сам того не ожидая, довольно грубо оторвал от себя Варежку и, взяв жестко за плечо, отвел на кухню.

— А теперь ужинать — ты худая, как недоношенная змея!

Он даже уловил на мгновение, что в его сознании промелькнул прятавшийся за тенью Виктора Николаевича образ Витька Кувалды, давно, ещё в 90-е, тусовавшегося с друганчиками на районе.

Варежка же потом не однажды добивалась у мамы, кто такая эта недоношенная змея. Но та никогда не отвечала прямо, а только пеняла на плохонький Варин аппетит.

К следующей перевахте Варя уже не встречала папу стихами, не бросалась на шею и не рассказывала ему взахлеб о своих интересных и, конечно же, необычайно важных новостях. Она радовалась, но на некотором расстоянии, будто боясь войти в кружок личного папиного пространства. И всё ждала, когда он сам её позовёт.

Но Виктор Николаевич не звал: февральский аврал лишил Витю возможности побыть дома — вызвали на работу всего через день.

Но в конце концов тяжелый период на железной дороге благополучно миновал, снег расквасило и слило мартовскими оттепелями вспять. Виктор получил долгожданные полные выходные.

Теперь он с трудом вклинился в «мирную» жизнь, и, наконец, нащупав в сознании свое собственное лицо, которое соответствовало бы домашней обстановке, понял, что что-то изменилось. Жена больше не играла на пианино — это видел он по идеальному вокруг него порядку, а дочь держалась на расстоянии.

Странная выходила картина. С полной решимостью и сознанием правильности он делал то, что потом он же считал грубым и неуместным. Приходилось умягчать, заглаживать и исправлять. Но, пробегало время, и он снова действовал жёстко и рушил то, что сам с таким терпением и любовью выстраивал.

В следующие выходные и вовсе всё переменилось — Варя заболела, попала в «инфекционку» с отравлением.

Дома никого не было.

В непривычной и по-своему мертвенной тишине комнат Виктор Николаевич затосковал. Поэтому навёл порядок, полил цветы, приготовил ужин, отгоняя от себя тревожные мысли и образы. Но всё это время нервы внутри его грудины спазмически скручивались, дребезжали и сдавливали грудь, словно исторгая из неё отравленный его недобрым дыханием воздух. И он дышал незаметно тяжелее обыкновенного.

К вечеру Витя уехал в «инфекционку».

Здесь, в больничном парке, заросшем взрослыми, темными соснами, стояло всё, что нужно человеку: районная больница с роддомом, небольшая, красиво отделанная церквушка и морг. В углу огороженного плитами больничного двора ютилось старенькое здание инфекционного отделения.

Витя припарковался на стоянке вовне и вошёл во двор. Кладбищенская тишина и благородство старой, потемневшей от времени отделочной плитки на стенах больничных строений казались величественно-покойными. Но сознание того, что это не старинный замок или музей, а районная больница, поднимало со дна души смутную тревогу. Всплывали воспоминания, связанные с больницей. Все они сплошь были недобрыми.

Витя прошёл по скользкому насту, сохранившемуся в тени сосен, выбрался на очищенную от снега бетонную площадку возле храма и громко потопал ногами, чтобы сбить с ботинок мокрую снежную слякоть.

На его стук из церкви вышел служитель с «жиденькой» бородкой — священник, дьякон или ещё кто-то — Витя не разбирался в церковной иерархии. И тем более облачениях.

— Вы к нам? — спросил служитель, видимо уже приготовившийся замкнуть церковь на ночь.

— Нет, — мотнул головой Виктор и прошёл дальше, но, одумавшись, вернулся к «священнику», который уже навешивал на железную дверь большой замок. — А вы… Я могу у вас спросить?

Служитель закончил возиться с замком, сунул ключ в карман и повернул к Виктору усталое лицо в тонких очках.

— Да.

— Вы ведь в церкви… Как это сказать? Об умах и душах ведаете. Вот у меня и возник вопрос по поводу внутреннего… — он вздохнул, пытаясь не то, чтобы подобрать слова для собеседника, а хотя бы понять для себя, что именно его беспокоит. — Сознание… Я чувствую себя таким непостоянным, мой ум как будто принадлежит нескольким людям одновременно. То я делаю одно, а потом противоположное… Не могу объяснить. Вот вы, если вы священник, наверное, с разными сталкиваетесь ситуациями?

Тот замялся, глядя под ноги, подумал, потом, уже подняв глаза, ответил устало.

— Да, я священник, — он снял очки, сунул их во внутренний карман и, закрыв глаза, растёр затёкшую переносицу. — Но это вам не к священнику надо, это к психологу. Священник — это о Боге и душе. А сознание