Горение - Иван Александрович Мордвинкин

дежа вю и глядючи в огонь. Даже пошучивал иногда, любуясь внезапными вспышками памяти, словно кратенькими анимированными картинками вроде «гифок», на которых мелькали его давние детские годы, и незаметно от жены утирал скупенькие слезинки воспоминаний.

В общем, кое-как ожил Николаич.

К концу зимы, когда он уже приловчился быстро ходить, размахивая одною левою рукою за две, и не шататься неловко, от того, что тело его теперь неравновесно, Андрей Николаич, навык захаживать и в церковь, мимо которой пролегал его обыкновенный маршрут к озеру.

В храме все ему казалось крепким, надёжным, купеческим изнутри, из храмового тела, из массива его кирпичной кладки. Но снаружи, по поверхности стены все было украшено тонко, добротно и продумано с мудрой проницательностью.

На богослужение, впрочем, Николаич не являлся — никак не выходило примириться с Богом. И не то, чтобы не мог он простить Богу своей руки… Просто не входило в его понимание, зачем Бог отнимает руку у часовщика, и без того в преддверии старости растерявшего и остроту зрения, и твердость давно уж излишне-дрожащих пальцев. А ведь ничего не осталось уж и от важности профессии, теперь основательно вытесненной электроникой. Что же получается? Не бьет ли Бог и без того битого, и не топит ли утопающего?

И Николаич подолгу смотрел на храм Рождества Христова издалека, размышляя о куполах, которые, как говорят, прообразуют огонь свечей, и помышлял о себе и своей сгорающей жизни.

— Да брось ты, Андрюшенька, — отмахивалась Нина Алексеевна, когда Николаич пускался в свои глубокие богословские исследования. — Живы же? Живы! Летом внучатки понаедут, весной, может, огурчики посадим в огородике, на рыбалочку сходишь. А?

Но Николаич не унимался. Вглядываясь в пляску печного пламени, припоминая огоньки церковных свечек, он пускался в пространное философствование и всё не находил в сложных его переплетениях места для своей потерянной руки.

И она, бывало, махнёт рукою в знак пустяшности его переживаний, а Николаич глянет на ту её руку, потом на пустой свой правый бок, да пустится в размышления.

— Вот горит огонь, скажем… А ведь его не существует, а, мать? Нету его…

— Как же эт, нету? Вот он, горит, подбрось ещё, жарче будет гореть.

— Да, горит… — соглашался Николаич. — Но его-то нету, это же дрова окисляются на кислороде, и, когда разрушаются их молекулы, то происходит выброс тепловой и световой энергии. Понимаешь? Это я в интернете прочитал. Огня как бы и нету… Так вот и мы также живём в кислороде, дышим и окисляемся, а от того стареем и умираем. Как бы сгораем. А дым от нас потом возносится к небесам, и мы там растворяемся. А, мать?

— Не знаю я, Андрюшенька.

— И я не знаю… Но, только рука моя… Без руки… Как мне? — и он смотрел на обрубок у плеча, потом на жену с вопросом, который выжигал его изнутри допуста, жарче и безжалостнее огня, с голодом пожирающего в печке дрова.

И взгляд мужа до того переполнялся тоскою, что Нина Алексеевна, не имея в уме подходящих к такому делу слов, присаживалась на скамейку рядышком, обнимала его молча, прижималась укутанной в платок головою к его седеющей голове и шептала, как когда-то их милым малышам, успокаивая тех в колыбелях:

— Все хорошо… Все хорошо… Все хорошо….

И от этого шепота Андрюшенька умирялся, утихал, упокаивался…

Но потом, что-то в его мыслях натыкалось на воображаемую стену, он мотал головой, отнимался от жены, вскакивал с лавки и быстро ходил от печи к окну и обратно к печи, внимательно вглядываясь в замысловатости древесной текстуры на давно некрашенном дощатом полу.

К Рождеству в церкви собралось много народу.

Побывал на всенощной и Николаич.

В храме при обилии свечей все пылало светом, и люди дышали сизой дымкой. Николаичу казалось, что горит и окисляется на кислороде не воск, а вся жизнь его, жизни все этих прихожан, построенный их предками храм и вся Земля вообще. От того облегчения душевного он не получил, а только отяжелел мыслями, и почему-то внезапно заболела живущая в памяти кисть потерянной уж более, чем полгода назад, руки. Заломила, отдавая в несуществующий локоть, как на погоду бывало. Может, от того, что часто о ней думал, как предупреждал доктор, а может потому, что не мог перекреститься ею и чувствовал себя человеком, обреченным даже в церкви не иметь к Богу подходу. Как не свой для Него, чужой какой-то. Может, грешный через край, или по какой ошибке рожденный на свет. И будто потому закрыты перед ним все двери, и остался он в этом мире один-одинешенек, вытолканный за ненадобностью вон. В какую-то тьму внешнюю, о которой говорил батюшка на проповеди, добавляя, что во тьме той будет плач и скрежет зубов.

И ужасный образ огня, смешанного со тьмою и скрежетом чьих-то зубов, заполнил всю его душу.

Николаич сдался тоске.

Вскоре, как не прятала от него новости Нина Алексеевна, Николаич узнал о Романе Костомарове, о котором раньше никогда не слыхивал, ибо не глядел в сторону спорта. Но теперь всюду говорили о коме спортсмена, ампутации рук и ног.

Этой новостью Николаич загорелся, будто встрепенувшаяся ото сна птица, зрящая в ночи, как хищник подбирается к соседнему гнезду.

Андрей Николаич взялся отслеживать новости и подолгу беседовал с Богом о бедах, какие Тот насылает на человеков и без того горящих и сгораюющих в прах в Богом данном мире, в котором не гореть нельзя.

Потом стало известно, что Роман пришёл в себя. Окунувшийся в бездну беспамятства еще в новогодние праздники, только под конец зимы он очнулся, осознался, ужаснулся себе и всему с ним бывшему до того, что врачам пришлось колоть ему сильные успокоительные.

Николаич рисовал в уме немыслымые его страдания, сам содрагался от них и плакал уже не стесняясь жены.

— Господи, помоги ему! — бормотал он пространству вокруг себя. — По-мо-ги ему! Господи, помоги ему…

И Николаичу казалось, что сейчас никто в мире так хорошо, как он, не понимает Романа — редкого, искусного мастера фигурного катания, наверху своего полёта лишившегося и рук и ног, вопящего на Небеса от внезапного ужаса в своей страшной больничной палате. И Николаич, воображая сие, вопил вместе со страдальцем, и от того ему навязчиво воображалось, как Роман, выпавший из сознания где-то на ледовой площадке предновогоднего Московского Кремля — молодой, здоровый, красивый, любимый всеми, очнулся в палате с низким потолком, в каком-то тревожном, недобром полумраке, как в похмельном сне, поднёс к лицу забинтованные руки, а их… нету. Пальцев нет!

Ужас охватывал Николаича,