Пять прямых линий. Полная история музыки - Гант Эндрю

1 июня 1801 года Бетховен писал Карлу Аменде:

Мое благороднейшее из чувств, мой слух серьезно ухудшился. Когда вы еще были со мной, я ощущал симптомы, но молчал; теперь мне постоянно становится все хуже… умоляю вас держать мои проблемы со слухом в глубочайшем секрете и не говорить о них кому бы то ни было[658].

Он обратился к Лихновскому, который предложил ему ежегодные 600 флоринов. Увы, надежды на излечение не было. Он предпринял несколько попыток лечения, которые принесли пользу только создателям пудр, снадобий, пластырей и владельцам дорогих городских лечебниц.

В двух документах нашли отражение одни из самых важных событий в жизни Бетховена.

В октябре 1802 года во время пребывания в уединенном городке Гейлигенштадте неподалеку от Вены он написал пространное письмо, которое адресовано его братьям, Карлу и Иоганну. Это письмо – отчасти правовой документ, в котором он делает их «наследниками своего маленького состояния (если его можно так назвать)». Более важным является то, что это письмо отражает его ощущение одиночества, усугубленного глухотой («наделенный от природы пылким живым темпераментом, питая даже склонность к развлечениям света, я должен был рано уединиться и повести замкнутую жизнь… На 28-м году жизни я принужден уже стать философом»). С печалью он повествует, как стоявший рядом с ним человек сообщал ему, что слышит игру и пение пастуха, «а я ничего не слышал» (Фердинанд Рис подтверждает подлинность этого меланхоличного анекдота). Его утешением были добродетель, искусство и дружба «особенно князя Лихновского». Он поглядел в лицо смерти, отверг самоубийство как слишком легкий выход и закончил: «Прощайте и не забудьте меня совсем после моей смерти… Людвиг ван Бетховен»[659]. Письмо не было отослано и оставалось с ним даже при перемене мест жительства: оно было найдено в его столе спустя четверть века после его смерти.

Другой документ написан спустя десятилетие в июле 1812 года. Это любовное послание, написанное в три подхода между 6 и 7 июля, каждый фрагмент датирован, однако место написания не указано:

Мой ангел, мое всё, мое я… Жить я могу, либо находясь вместе с тобой всецело, либо никак… Твоя любовь меня сделала одновременно счастливейшим и несчастнейшим. В мои годы я уже нуждаюсь в известной размеренности, ровности жизни, а возможно ли это при наших отношениях?[660]

Третий фрагмент открывается обращением, под которым объект его восхищения будет жить вечно, хотя так и останется неизвестным: «Я стремился мыслями к тебе, моя бессмертная возлюбленная»[661]. Попытки узнать, кто же является бессмертной возлюбленной Бетховена (его «Unsterbliche Geliebte»), предпринимались с того самого момента, когда письмо было обнаружено среди бумаг после его смерти неотосланным, как и гейлигенштадтское завещание[662].

Однако опущенные, либо намеренно, либо в силу его обычной крайней рассеянности, детали указывают на важность обоих документов. Гейлигенштадтское письмо – памятник человеческим добродетели и стойкости. Написанное спустя десять лет письмо – вопрошание о сути той жизненной силы, что зовется любовью. Они столь же абстрактны, сколь и актуальны. Бетховен в них говорит с самим собой как художник и как человек. Смысл его слов не следует обесценивать и ограничивать попытками отыскать их настоящих адресатов. Он здесь обращается к космическому, универсальному, идеальному. Как и его музыка.

В 1805 году состоялась премьера его Третьей симфонии, Героической (его патрон князь Йозеф Франц фон Лобковиц к этому времени уже несколько раз исполнял ее на частных концертах). Атака Бетховена на музыкальное прошлое началась: Фердинанд Рис «едва не получил табакеркой по уху» от Бетховена за то, что ему показалось, будто вызывающее наложение вводного доминантсептаккорда на репризу главной темы первой части в тонике звучит так, словно валторнист ошибся (он, кстати, прав – так и звучит)[663]. К этому времени Бетховена уже признали подлинным наследником Моцарта и Гайдна. Однако восхищение публики смешивалось с непониманием. Один рассудительный критик сказал, что некоторые слушатели полагали эту симфонию «подлинным образцом высококлассной музыки», в то время как другие слышали в ней «неукротимую тягу к единству, которое так и не наступило». Все находили ее «слишком тяжелой и слишком длинной», полной «странных модуляций и диких переходов». Печально, что наш критик попенял Бетховену за то, что тот не обернулся и не поклонился во время аплодисментов: вероятно, он их просто не услышал. Поразительно, но в рецензии утверждается, что если музыка Бетховена «не приносит удовольствия публике, то это оттого, что та недостаточно культурна, чтобы уловить все ее изобильные красоты; даже по прошествии нескольких тысячелетий она не утратит способность производить впечатление»[664] – это, быть может, первое появление мысли о том, что сочинения Бетховена «не для вас, а для будущих времен»[665], как он сам писал о своих квартетах Разумовского 1806 года. Классицистическая модель, внутри которой композитор втискивал свой замысел в рамки готовых форм, ушла в прошлое.

В Третьей симфонии также слышны отголоски внешних событий. В год ее премьеры, 1803-й, армия Наполеона впервые вошла в Вену. Изначально Бетховен посвятил симфонию Наполеону, однако, когда тот в конце 1804 года объявил себя императором, он, согласно Рису, ворвался в комнату с криком: «Этот Наполеон тоже обыкновенный человек. Теперь он будет топтать ногами все человеческие права и сделается тираном». Он подошел к столу, разорвал титульный лист симфонии и бросил его на пол[666].

Вновь здесь идеи и идеалы Бетховена не могли относиться к «обычному человеку».

Среди других людей, с которыми его связывали творческие отношения, были странствующий польско-барбадосский скрипач-виртуоз Джордж Полгрин Бриджтауэр (для «мулата Бриджтауэра, большого сумасброда»[667], как значилось в первоначальном шуточном посвящении Крейцеровой сонаты 1804 года) и, что занятно, воодушевленный соавтор Моцарта Эмануэль Шиканедер. Последний сделал у Бетховена щедрый заказ, который привел в итоге к появлению единственной его оперы «Фиделио». Тейер дает ему подобающее описание: «Шиканедер – эта странная смесь ума и абсурда; поэтического инстинкта и гротескного юмора; проницательного делового чутья и роскошной расточительности, живший как князь и умерший как нищий, – достойно связал свое имя с именами Моцарта и Бетховена»[668].

Этот продуктивный период увенчался грандиозным концертом 22 декабря 1808 года, на котором звучали только премьеры сочинений Бетховена: Пятая и Шестая симфонии, концерт для фортепиано с оркестром № 4 соль мажор, примечательная «Хоральная фантазия» (которая в программе была указана как «Фантазия для фортепиано, которая заканчивается постепенным вступлением всего оркестра и хором в финале») и еще несколько пьес[669]. Он читал, ссорился с братьями, получил предложение о службе от брата Наполеона Жерома и отразил свои отношения с талантливым молодым эрцгерцогом Рудольфом и русским графом Разумовским в музыке.

В период между 1810 и 1812 годами в Бетховене произошла перемена. Он стал сочинять заметно меньше. Его слух и здоровье в целом пугающе ухудшились. Как это часто бывало с другими композиторами, период упадка сменился творческим взрывом: Седьмая и Восьмая симфонии, а также соната для скрипки и фортепиано № 10 соль мажор (для Рудольфа и скрипача Пьера Роде) в 1812 году, помпезная, но весьма популярная «Победа Веллингтона» (в честь победы над армией Наполеона при Витории, в оригинале задуманная как пьеса для своего рода механического инструмента под названием пангармоникон) в 1813 году, а в следующем – серьезная и успешная переработка «Фиделио», сочинения, над которым он трудился дольше, чем над чем-либо еще.