Прислушайся к музыке, к звукам, к себе - Мишель Фейбер

он утратил способность говорить, что весьма его огорчало. Супруги познакомились на танцах в городской ратуше в 1950‐х, когда им обоим было по двадцати одному. Оба были талантливы и любили исполнять джайв. Когда мы надели на ниих наушники и включили на iPod классический хит группы Bill Haley and His Comets Rock Around The Clock, мужчина рассмеялся, взял жену за руку, и они танцевали в гостиной, пока не вспотели. Темп был довольно быстрый, и настроение очень приподнятое. Он начал напевать: When the clock strikes two… („Когда часы пробивают два часа…“) Произошло маленькое чудо, их любовь была еще жива, и они пережили ощущение близости, не связанной с болезнью, уходом и зависимостью. Эффект продлился еще минут двадцать после того, как музыка закончилась, и это был удивительный момент, который вернул их друг другу».

Я всеми руками и ногами поддерживаю танцы под Билла Хейли, но первая история Мэгги привела меня в недоумение. Я страшно не люблю группу Spandau Ballet, и именно их песня True раздражает сильнее всего. Я, безусловно, в курсе, что многие женщины считают музыку этой группы красивой и жизнеутверждающей и подпевали их песням, будучи в нежном возрасте. Но мысль о том, что столь бессодержательная и самодовольная (на мой вкус) песня, как True, нашла отклик в душе женщины, умирающей от рассеянного склероза, и что в этом тексте можно разглядеть какой-то глубокий смысл, обескураживает меня.

Я начинаю понимать слова Мэгги Херч (которая призналась, что тоже терпеть не может Spandau Ballet) о том, что индивидуализированный плейлист имеет решающее значение. Симпатии и антипатии вспомогательного медицинского персонала или врачей не играют никакой роли, важен лишь музыкальный вкус и ассоциации пациента, оказавшегося в учреждении.

Херч сказала мне, что ее передергивает от термина «музыкальная терапия».

– Я часто сталкиваюсь с этим в домах престарелых, – поясняет она. – Все, что хоть как-то улучшает состояние пациентов, объявляют «терапией». Но нет никакой нужды приписывать медицинский смысл удовольствию, которое мы пытаемся привнести в их повседневную жизнь. Это лишь усиливает институционализацию. Все, что мы делаем, – помогаем людям получить доступ к их любимой музыке и порадоваться ей. Они просто слушают то, что слушали бы, будь с ними все в порядке.

Я пытаюсь представить, каково это – застрять в теле, пережившем какой-нибудь неврологический хоррор вроде бокового амиотрофического склероза или болезни Хантингтона. Жить не в своем доме, а в учреждении, принимать помощь медсестер. Слушать Spandau Ballet, который мне поставят, или, если персонал возьмет на себя труд проверить музыкальные чарты тех времен, когда я был подростком, – Thin Lizzy и KC & The Sunshine Band. Смог бы я когда-нибудь снова услышать Rastakraut Pasta дуэта Moebius & Plank? И велики ли шансы, что в общей гостиной дома престарелых поставили бы мой любимый Astral Disaster группы Coil?

°°°

Читая в этой главе между строк, вы можете заметить, что разные музыкальные терапевты придерживаются противоположных мнений о том, как помогать людям, неспособным самостоятельно разобраться со своей музыкой. Что считать критерием успешной попытки помочь? Если человек, которому мы предлагаем музыку, издает стоны, корчит гримасы и извивается или сидит с ничего не выражающим лицом, потому что стоны, гримасы, извивание и отсутствующее выражение – это все, что позволяет ему его состояние, откуда мы узнаем, удалось ли нам «достучаться»? А как насчет безнадежных случаев, когда люди ушли слишком далеко?

Вполне вероятно, что наше стремление к определенному «результату» скорее связано с тем, как хотим почувствовать себя мы, наблюдатели. Реакция, которой мы ожидаем – из тех, что набирает множество просмотров на YouTube, когда удается запечатлеть на камеру момент «возвращения к жизни» пациентов с деменцией или утратой двигательных функций, – говорит лишь о наших нормативных установках. Незнакомые люди, которые больше не похожи на нас (или никогда не были похожи) демонстрируют, пусть на мгновение, что они все-таки могут быть как мы, и мы аплодируем. Благодаря волшебству музыки «ненормальные» могут стать почти нормальными.

Широкая публика любит трогательные истории, маленькие повествовательные оргазмы. Цепляющее видео в этом жанре соберет десятки тысяч комментариев, большинство из которых будет сводиться к чему-то вроде: «Боже! Я заплакал(-а)!» Надеюсь, что ни вы, ни я никогда не окажемся героями такого видео, которое подарит заядлым пользователям YouTube их ежедневную дозу эмоционального допинга.

°°°

Сейчас, в процессе работы над книгой, я вполне неврологически здоров. Я живу один, не нуждаюсь в помощи. Чтобы попасть в мою квартиру, нужно спуститься по тринадцати бетонным ступенькам, и я каждый раз преодолеваю их, не задумавшись. Это не навсегда. Но на сегодня меня все устраивает.

Если мне хочется послушать Astral Disaster группы Coil, я в состоянии организовать это сам. Я знаю, что нужный диск хранится на одном из стеллажей в моей музыкальной комнате, примерно в трех метрах направо от того места, где я сижу. Знаю, что если сейчас встану и пойду туда – и ничто не мешает мне это сделать, – я найду Astral Disaster среди других альбомов Coil, на полке с буквой С.

В общем, пока все нормально. Я помню, что буква С идет после В и перед D, помню название альбома и кто его записал. Это означает, что пока у меня нет деменции, хотя это неточно, поскольку я забываю имена музыкантов и названия альбомов куда чаще, чем раньше.

Люди с деменцией помнят далекое прошлое лучше, чем то, что случилось позавчера. Так следует ли мне волноваться, что я дословно помню тексты песен с альбома Лео Сейера Just A Boy и имена музыкантов, участвовавших в его записи, хотя не слушал этот альбом уже сорок пять лет, но при этом мне пришлось гуглить по ключевым словам «африканская» / «электронная музыка» / «1980‐е», чтобы вспомнить имя Франсиса Бебея, который понравился мне относительно недавно и которого я считаю более важным музыкантом, чем Лео Сейера? Каждый раз, когда я слушаю музыку Бебея, она звучит для меня будто впервые. Что это: магия музыки или усыхание моего мозжечка?

Стоит мне вспомнить о Лео Сейере, я тут же слышу, как альбом Just A Boy звучит у меня в голове, будто там есть миниатюрный проигрыватель, на котором крутится виниловая пластинка, и игла попала на пятый трек второй стороны. Двадцатишестилетний Лео из Западного Сассекса изо всех сил пытается звучать как чернокожий соул-певец, проживший долгую и полную невзгод жизнь.

Для меня, подростка, в этой пластинке было множество того, что я считал достойным запечатлеться в моем мозгу. В записи участвовал барабанщик Майк Джайлз, бывший участник