Ост-фронт. Новый век русского сериала - Денис Горелов

Чапаев и в самом деле взял в дом вдову погибшего товарища (тут не верить родне оснований нет) и водил шашни с дочерью казачьего полковника (более проблематично) — однако, согласно фильму и книге, вдова кинулась на широкую чапайскую грудь через минуту после вести о смерти мужа, а казачка — в ту же ночь, как Чапай велел шлепнуть ее отца. Браво, Володарский. Умел мастер создать образ неотразимого мачо, хоть и без ссылки на первоисточник. Отдельных рукоплесканий заслуживает название. В богословской традиции оборот «страсти по…» означает описание христовых мук кем-либо из евангелистов: Лукой, Матфеем або Иоанном. В безбожной России под страстями понимались исключительно мордасти — с того и повелось у претенциозных неучей это лыко пихать в каждую строку. Один Тарковский соблюл смысл: «Страсти по Андрею» есть страдания Христа кисти Андрея Рублева (и косвенно Андрея Тарковского). Но за ним уже волной пошли страсти по Анжелике, Бумбарашу, Высоцкому, Горбачеву и далее по алфавиту, включая Фрейда и Родиона Щедрина. Так и Чапай в евангелисты вышел — что и закономерно в свете его открывшейся тяги к иконкам, распятиям и наложению креста по 12 раз на серию.

В сухом остатке. За евангелистом Чапаевым вели охоту Троцкий и Колчак. Они часто связывались по прямому проводу и подсылали к нему шпионов: один баб, а другой комиссаров, чтоб выведать дислокацию чапаевской дивизии (она очень хорошо пряталась). Комиссары постоянно враждовали с чапайскими бабами из соревновательности — кто первый настучит. Бойцы Чапая все как один были свиньи, мародеры и алкаши, но за командира стояли горой. Василь Иваныч их стыдился, каялся перед Богом и клялся ему на партбилете, что подтянет дисциплинку, но не успел. Троцкий вызнал его убежище, донес Колчаку и нанес удар первым. За что его через двадцать лет убил киркой большой поклонник Чапая мексиканский товарищ Меркадер. С той поры русское офицерство недолюбливает евреев, комиссаров и баб и всегда плюет через левое плечо при встрече с любым из перечисленных. А попов почему-то любит, хотя все остальные плюют тоже.

Словом, самую достоверную историю Чапая написал все же Дмитрий Андреевич Фурманов, хоть разом и комиссар, и еврей. И даже несмотря на то, что, следуя велениям эпохи масскульта, сделал его внебрачным ребенком проезжего циркача и дочери казанского губернатора.

Почему такой разлюли-малиной не воспользовались Володарский и канал ОРТ — загадка природы.

Вечера на хуторе близ Дикарьки

«Тихий Дон», 2015. Реж. Сергей Урсуляк

Шолохов был «приказаченный».

В казаки записан по материну мужу-атаманцу, а не по пришлому отцу, по чужеродству натерпелся от соседей с детства, а оттого на казацкую касту смотрел косо и объективно.

Объективка, ни в одну экранизацию не попав, была такая.

Аксинью в 16 лет изнасиловал отец, за что мать и брат его тем же днем забили насмерть, а сказали, с брички упал. Выданная замуж год спустя, она была в первый же день бита мужем до полусмерти, а после регулярно за то, что не девкой взял. К моменту связи с недорослем Гришкой схоронила годовалое дитя и считалась бывалой мужней бабой в двадцать лет. Бабку Гришки, турчанку, соседи-хуторяне запинали на сносях за ведьмовство, за что одного из них дед развалил пополам шашкой. Сословие сызмальства готовилось к бою, и к зрелым годам за каждым числилось не по одному убитому нехристю — что накладывало отпечаток, укрывая за хваленой удалью лютое зверство со спесью ко всем, кто не казак и лампасами не вышел. Гражданская распря всюду тлела по-своему, но на Дону была просто сигнальной ракетой к взаиморезне среди райских кущ и этнографических красот. Рубануть пленного, вздеть на вилы соседа, взводом пустить на хор польку-горничную было здесь плевым делом, и никого не терзал вопрос, отчего это в Мировую казаков в плен не брали.

Не терзал он и режиссера Урсуляка, потому что казаки у него (как и «афганцы» в «Ненастье», и бойцы в «Жизни и судьбе») — ряженые для праздничных представлений на патриотическую тему. То косят, то поют, то поют, то косят, а когда накосятся, тогда балагурят. Старательно выговаривая «теперя» и «опосля», полфильма пылит какой-то ухарский ансамбль народного танца средь музея казачьего быта. Все бабы с коромыслом, все кони с гривой вразлет, все облака с левитанским отливом. Даже война — у Шолохова тоскливая, вшивая, потная, с трупами отравленных газом и посеченных шрапнелью, — здесь одна сплошная стычка верховых разъездов под небом голубым в стиле комикса «Турецкий гамбит».

Творческий метод Урсуляка — адаптация гипержестокого русского эпоса для нужд вечного второклассника, который слаб умом и книг все равно не прочтет, потому что там «многабукав». Из «Жизни и судьбы» вычищены евреи, чье уничтожение делало нацизм абсолютным злом и поднимало подвиг русских людей до масштаба религиозного. Кино стало юбилейной сагой, как русский солдат водку пьет и в атаку бежит — в чем и состоит его немудрящая жизнь и судьба. У Иванова в «Ненастье» речь шла об оскотинении былых героев-пассионариев, почуявших легкий прибыток и подмявших под себя город (подразумевался Екатеринбургский союз ветеранов Афганистана). В кино же бойцы рэкетных бригад стали просто защитниками справедливости и жертвами подлых времен, а лялька-парикмахерша — ангелицей-воспитателькой детсада. Та ж песня и с «Тихим Доном»: клан душегубов и карателей явлен табором удалых плясунов, которых зачем-то пообидели злые большевики. От всякого людоедства у них сердцу боль — один только красный упырь Мишка Кошевой идет в огне запаленного куреня, как Терминатор-3[16].

Григорий же на фоне сородичей смотрится совершеннейшей белой вороной: бьется с насильниками, палит в убийцу пленного, тащит с боя раненого недруга и во всякой мути поступает по Божьему и человечьему закону — потому и первым к красным идет, и первым от них же валит. Вот только на такого исполина-противленца дельный артист Ткачук оказался калибром мелковат (вечная беда урсуляковского кастинга: домашние у него играют диких). Роль же Аксиньи досталась просто слабой актрисе Чернышевой — что выглядит явным авторским подыгрышем родной дочери в роли Натальи. Все ударные сцены григорьевой жены отыграны Дарьей Урсуляк на высшем градусе, а где жечь нужно ее сопернице (смерть второго ребенка, стычка со старым Пантелеем) — актрису даже и в кадр не берут, потому что она явно не тянет. Так сага о классовой буре в и без того недобром краю становится марафоном страданий отверженной жены, с наличниками, станичниками, сабельками и чубчиком кучерявым.

Дурам, что книгу и в руках не держали,