Чудо на Гудзоне - Заслоу Джефри

Как-то раз отец купил журнал для яхтсменов, в котором были планы постройки обычной лодки. Он достал свои плотницкие инструменты, и мы воспользовались этими планами, чтобы построить шлюпку из фанеры с бамбуковым шестом вместо мачты и простыней в качестве паруса. Я самостоятельно научился ходить под парусом в этой шлюпке. Такое ощущение, что мы с папой осуществили почти все проекты, какие только можно было пожелать. Создавая вещи собственными руками, мы провели вместе немало прекрасных часов.

Меня спрашивали, могу ли я назвать папу своим героем. Я на самом деле никогда не думал о нем в таких категориях. Для меня он был просто отличным примером во многих отношениях, начиная с того, как он находил собственные способы ценить жизнь, и заканчивая манерой поведения, полной достоинства. Он всегда был идеальным джентльменом, человеком, который почти никогда не повышал голос. Не помню, чтобы он хоть раз отозвался о ком-нибудь уничижительно.

Разумеется, оглядываясь назад, я вижу в его характере черты, которые мне в то время нелегко было понять. Мои родители не желали, чтобы мы застали их ссорящимися или даже за откровенным разговором. Они уходили в спальню, закрывали дверь, а позднее выходили оттуда, уже став единым фронтом. Они на многое шли, чтобы оградить нас от любых раздоров. Так что я никогда не видел неприглядных сцен процесса, когда супруги пытаются найти компромисс. К тому моменту, как я стал юношей, у меня сложилось превратное представление о том, что в семейной жизни не бывает конфликтов.

У моего отца была еще одна своеобразная черта. У него случались дни, когда он, по его словам, впадал в состояние «тихого ужаса». Он никогда не вдавался в подробности, что с ним происходит, и внешне казалось, что у него все в порядке. Но теперь-то я понимаю: он страдал от депрессии, возможно, всю свою жизнь. В те дни при слове «депрессия» мы думали только о 1930-х годах. О том, что депрессия может стать медицинской проблемой, многие даже не помышляли. И поэтому мой отец никогда не обращался за помощью, стараясь справиться со своим «тихим ужасом» самостоятельно.

Иногда это означало, что мы брались за молотки и пристраивали к дому еще одно помещение. Порой это означало загрузить машину и отправиться в тот придорожный мотель в Далласе. А временами он просто уединялся в своей комнате, где сражался с демонами, о которых никогда не рассказывал никому из нас.

Мама была на десять лет моложе папы, и их брак, особенно поначалу, был довольно традиционным. В двадцать один год она бросила колледж, чтобы выйти за него замуж, и позднее жалела о том, что не закончила обучение. Когда я подрос, она вернулась к учебе, получила диплом в сфере образования и продолжила обучение в магистратуре. Поначалу она работала в детском саду, а потом бо́льшую часть своей карьеры была учительницей начальных классов в школе Сэма Хьюстона в Денисоне.

Быть сыном моей мамы в Денисоне – это круто. Люди обычно любят своих учителей в начальной школе, а моя мама была особенно добра и заботлива с детьми. В городке ее обожали. Не будет преувеличением сказать, что она своего рода местная знаменитость.

Кроме того, мама была замечательной пианисткой, и я очень любил слушать, как она играла Шопена. Помню, когда учился в начальной школе, я то и дело просил ее: «Поиграй еще Шопена, пожалуйста!» Не уверен, что сегодня многие дети, уткнувшиеся в плееры и сотовые телефоны, просят у своих матерей «еще Шопена». Но моя мать воспитала во мне умение ценить классическую музыку. Она была моей любимой исполнительницей.

Я всегда считаю нужным повторять, что моя мать сделала мне три важных подарка: пожизненную любовь к чтению, учебе и музыке. Три бесценных дара.

Я также видел в матери пример преданности служению. Она была руководителем местного отделения женской группы PEO (Филантропическая образовательная организация). Задача этой организации, основанной в 1869 году в Айове, состояла в развитии образовательных возможностей для женщин. В дни молодости моей матери не было недостатка в людях, которым претила мысль об обучении женщин в высших учебных заведениях, и программу PEO в некоторых кругах встречали в штыки. И поэтому мама держала все, касавшееся «сестринства» PEO, в строгом секрете. Она не рассказывала мне, за что они ратуют, чем занимаются, что происходит на их встречах или кто на них присутствует. Эти женщины предпочитали помалкивать о своей работе.

Оглядываясь назад, я снимаю перед ними шляпу за их труд и старания поощрить молодых женщин в полной мере реализовывать свой потенциал, но сознаю, что для них это была форма феминизма, который в ту пору еще не обрел своего звучного голоса.

К тому же мама выступала защитницей детей. Она верила, что маленькие дети способны справляться с большей ответственностью, чем это представляется взрослым. Она наглядно убедилась в своей правоте на примере своих первоклашек, но интуитивно почувствовала это задолго до того, как стала учительницей.

С самых ранних лет они с папой внушали мне, как важно заботиться о сестре, которая была всего на двадцать один месяц младше меня. У моего отца было традиционное представление о том, что мужчины должны заботиться о женщинах, и поэтому он назначил меня своего рода «вторым папой». А мама просто считала, что дети способны соответствовать обязанностям, которые на них возложены.

– Когда нас нет рядом, мы рассчитываем на тебя, – говорила мне мама. А отец вторил ей:

– Остаешься за старшего.

Я не всегда был идеальным старшим братом. Когда мне было пять лет, а Мэри – три, как-то раз я повел ее поиграть на гравийной дороге Ханна Драйв. Некоторые камешки были размером с горошину, и я решил, что будет весело накормить ими сестру. Мать поймала меня за этим занятием и отчитала, мол, пятилетнему мальчику следовало бы понимать, что к чему. Может быть, я и понимал, но в таком возрасте идея накормить сестру камешками не всегда кажется плохим способом времяпрепровождения.

Теперь сестра утверждает, что я по большей части был очень неплохим старшим братом. Она считает, что забота о ней развивала во мне чувство ответственности, которое пригодилось потом и в жизни, и в карьере пилота. Будучи подростком, она пару раз начинала встречаться с парнями, которые были слишком настойчивы или не вполне достойны уважения. Я по собственной инициативе поговорил с ними и призвал их к порядку. Сестре кажется, что, даже когда мы с ней ссорились, я все равно защищал ее и стремился сделать так, чтобы она находилась в безопасности.

В том, что касается демонстрации привязанности, мы вовсе не были показательной семьей. Но мы заботились друг о друге, и чувство долга у нас было безошибочным. Кроме того, мы доверяли друг другу. Мама знала мои сильные стороны и поощряла меня быть уверенным в них. Вот почему она комфортно чувствовала себя в роли пассажирки, когда я катал ее, будучи подростком. Она понимала: я знаю, что способен на это.

Сестра тоже никогда не боялась летать со мной.

– Может быть, это то самое чувство неуязвимости, свойственное юности, – теперь говорит мне она, – и я просто считала, что со мной ничего не случится. Но все же, думаю, главная причина отсутствия страха – внутренняя уверенность в тебе. Я знала, что ты меня защитишь.

В 1960-е годы я был очень уверенным в себе и целеустремленным парнишкой. Рассчитывал отслужить в армии, а потом стать гражданским летчиком. Вспоминая те дни, думаю, я был серьезным, честным юношей, пытавшимся понять свое место в этом мире.

В сочинении на тему «А какой я», заданном нам в восьмом классе, я написал:

«У меня есть хорошие привычки, равно как и плохие. Вежливость – одна из моих сильных сторон. Родители научили меня необходимым манерам, которые следует знать. По-моему, за столом я веду себя как надо.

Есть у меня и дурные привычки. Порой бываю недостаточно терпелив с людьми. Мне хотелось бы делать все абсолютно правильно, и ожидаю, чтобы другие поступали так же. Мне следует понимать, что люди несовершенны.