Легенды Крыма - Кузина Т. Т.

Он подсчитывал барыши и, закончив подсчеты, улыбнулся торговой удаче.

— Не нужно быть знатным, не нужно быть ученым, чтобы хорошо жить. Нужно только быть умнее других, чтобы пользоваться их глупостью. Алю пулунде грамата, алю полите гносис!

— Скверная мысль, — сказал кто-то в душе его, и вздрогнул Тамара.

Поднялся с ложа, посмотрел на берег. Оттуда медленно надвигались тучи, и зарница сверкала зловещим глазом.

Побежала по морю предветренная рябь, за нею береговик погнал волну.

Корабль поднял все паруса и взял нос на восток, где была Кафа, но, попав в странное течение, не мог далеко уйти.

А ветер быстро крепчал, недобрым шумом гудело морс, воздух шипел и свистел, завывая.

Не выдержала порыва главная мачта и обломилась.

— Плохо дело!

И в последнем сумеречном свете увидели гору, где когда-то случилось видение.

Вспомнил о нем Тамара и смутился духом. Настала темнота, нельзя было видеть своей руки; ливень заливал потоками палубу; волна била через борта и в трюмах появилась течь. Истрепались в клочья штормовые паруса; не слушался корабль руля, как гнилая нитка, оборвалась якорная цепь, когда нагнало корабль к берегам и попытались бросить якорь.

— Одно чудо может спасти!

И молили люди о чуде; умоляли Илью смягчить гнев; обещали весь первый улов отдать на свечу ему.

А Тамара упал на колени и в сердце своем поклялся выполнить, что обещал когда-то в своей юности.

Огненная молния рассекла небо, опалила воздух, озарила корабль и скалы, среди которых он носился; в последнем зигзаге скользнула по мачте и загорелась сиянием впереди судна.

Кто-то грозный и гневный поднял над кораблем руку. Сверкал молниями его взгляд; в бешеном порыве рвалась борода; готовы были открыться уста для гибельного слова.

— Элейсон имас, Кирие! Помилуй нас!

Опустилась рука проклятия и указала погибавшим путь спасения.

В стороне зажглись кафские огни и… потухло сияние.

Как убитые, заснули дома корабельные. Не заснул только старик Тамара. Стоял у городского храма и шептал слова тропаря:

— Почитающих тебя, Илья, исцели.

Стоял всю ночь и утром нашли его на том же месте. Не узнали его, так изменился он. Покоем величия дышало его. лицо и близостью Неба светились глаза.

И когда через год иконный мастер писал образ пророка Ильи для нового храма, который построил на горе Тамара, это с него он написал лик пророка.

Оттого не видно гнева в пророческих глазах и нет страха, когда смотришь на икону.

Умер Тамара глубоким стариком и под конец дней своих избегал говорить о пережитом, но люди читали об этом в чистом взоре его.

Ибо взор души человеческой проникает часто глубже, чем подсказывает речь.

Солдаткин мост

Теперь пройти ночью не страшно, кругом все застроено. А раньше был пустырь и над обрывом стояла кузница, а в кузнице жил цыган-кузнец.

Бил молотом кузнец по наковальне, летели в стороны искры. Скалил зубы цыган, хохотал.

— Хватить по голове, мозги, как искры, разлетятся.

— А, чтоб тебе! — говорили люди и избегали без надобности ходить к кузнецу.

Недалеко жила молодая солдатка. Муж ушел на войну в Туретчину, и два года не было вести о нем.

— Верно, убили, а не то — так просто помер.

Приглянулась солдатка цыгану, стал он к ней захаживать. Когда орехов, когда чего другого носил.

Уклонялась солдатка от ласки и не хотела, чтобы цыган вовсе перестал к ней ходить.

Вертелась, вертелась и забеременела.

— Что будем делать, если солдат вернется? — боялась солдатка.

А цыган хохотал:

— Ребенка под мост — и концы в воду. Чего, дура, робеешь.

И пришло время родить. Мучилась, мучилась солдатка и родила девочку.

Беленькую, не на цыгана, на солдата похожую.

— Не моя дочь, — верно, с кем блудила.

Толкнул женщину ногой и унес девочку к мосту; привязал к ней камень и швырнул в место поглубже.

И ударили в это время в ночной пасхальный колокол.

Вскрикнуло дитя и замолкло.

— Куда ты дел девочку, — допытывалась солдатка. — Хоть бы покрестили ее, нехристь ты этакий!

— Покрестил сам ее, — хохотал злее прежнего цыган.

Недолго пожила солдатка и умерла; все хотела позвать свою доченьку, но не знала, как позвать, потому что не было у нее христианского имени.

Прошло много лет. Из молодого цыган старым стал, и таким неприятным, что не дай Бог на ночь встретится. Не заснешь потом.

В народе дурно говорили о нем. Было много обид всяких. И один парень не стерпел, хватил его молотом по голове и разлетелись мозги, как искры от наковальни.

А вскоре развалилась и цыганская кузница.

Судили парня и засадили в острог. Но в ночь под Пасху зазевался надзиратель, и убежал парень из острога.

Убежал и спрятался под мост.

Искали — не нашли.

— Убежал, видно, в горы.

Лежит парень под мостом и слышит, как ударил пасхальный колокол.

Перекрестился парень.

— Христос воскресе!

И почудилось ему, будто из тины за мостом кто-то ответил:

— Во истину.

Примолкнул парень, боялся шевельнуться. Стих ветер выглянула из-за туч луна, осветила местность.

И увидел парень, как вместе с туманом поднялась от ручья девушка в белом и потянулась к нему.

— Кузнецова дочь я, имени нет у меня, потому что некрещеной бросили. Мучаюсь я. Похристосуйся со мной, умру я тогда христианкой. Так сказано мне.

Поднялись у парня волосы дыбом, и бросился он бежать от моста. И сколько времени бежал — не помнил, и куда бежал — не соображал.

Очнулся в острожной больнице, рассказал все, что случилось с ним. Только никто не поверил, а за побег дали ему сто плетей.

Однако, хоть и не поверили, все же стали говорить один другому о некрещеной дочери солдатской, и под следующую Пасху никто не пошел через мост.

Разговелся острожный надзиратель и стал хвастать, что пойдет на мост и ничего с ним не случится.

И пошел.

Идет, а у самого сердце бьется. Кто шел позади — поотстал, а впереди собака воет, и пасхальный звон похоронным кажется,

Стал подходить к мосту: не мост, а снежная белизна.

Присмотрелся и видит — красавица стоит, волосы длинные распущены.

Стоит в одной рубахе, дрожит, руки вперед простирает.

— Пошли, говорит, ко мне такого, чтобы еще ни с кем не похристосовался. Похристосуется со мной, помру христианкой, и мать на место в гробу ляжет.

Не слушал дальше надзиратель, убежал к себе в острог и со страха запер сам себя в одиночную.

И с тех пор стало всем известно, что каждый год в пасхальную полночь ищет девушка у моста, чтобы кто-нибудь похристосовался с нею, с первой. И не может найти такого храброго, чтобы не побоялся спасти ее, хотя бы пришлось самому умереть.

Застроился город; кругом моста выросли дома. Живут в них новые люди и не знают, что случилось некогда у моста,

Только одна старуха помнит, как рассказывала ей о несчастной солдатской дочке бабка ее и будто бы, рассказывая, добавляла:

— Все же дождалась несчастненькая. Вернулась с чужбины душа солдатская, возвратился старый солдат взглянуть на свои родные места. Под Пасху, в самую полночь вступил он на мост.

Бросилась к нему девушка и рассказала все. Не смутилась душа солдатская. Храбрость с жалостью в ней вместе жила.

— Христос воскресе!

И трижды похристосовался солдат с дочкой солдатской.

И успокоились оба навеки.

Карадагский звон

Капитан Яни лежит у костра, смотрит на гору.

— Как камбала, капитан Яни?

— А, чатра-патра… Плохо, неплохо! Куда идешь?

— В Карадаг. Там, говорят, в сегодняшнюю ночь слышен звон.

— Энас нэ аллос охи. Один слышит, другой — нет.

— Откуда звон? Из Кизильташа?

Капитан Яни отворачивается, что-то шепчет.

— Оттуда, — показывает он на море. — Может быть, даже из Стамбула.

Мы некоторое время молчим, и я смотрю на Карадаг.