В Швеции - Ганс Христиан Андерсен

Возле канала, соединяющего Венерн и Виген, на тощем сухом плоскогорье торчали, точно чертополохи, скрашивающие убогий пейзаж, двое нищих мальчишек, до того оборванных, до того обтрепанных и картинно чумазых, что мы решили, будто перед нами — оригиналы Калло либо же это затея предприимчивых родителей, желающих привлечь внимание путешественников и побудить их расщедриться; природе такого не создать; отрепья были прилажены до того дерзновенно, что каждый из мальчиков вмиг преобразился в Capitano de Baroni.

На младшем было нечто, по всей вероятности, служившее когда-то курткой очень дородному человеку, а сейчас доходившее мальчику едва не до пят; вдобавок все держалось на обрывке рукава и на помочи, образовавшейся из полоски со швом, единственного, что уцелело от подкладки. Переход от куртки к штанам обнаружить было весьма затруднительно, лохмотья слились воедино; все одеяние предназначалось для приема воздушных ванн, столько там было отдушин; желтая полотняная тряпка, присоединенная к нижним сферам, служила, как видно, намеком на рубашку. Большущая соломенная шляпа, явно побывавшая под колесами, и не раз, сбилась набекрень, а льняные вихры беспрепятственно лезли наружу там, где отставала тулья; красивее всего здесь было голое смуглое плечо и такое же смуглое предплечье.

На другом мальчике были только панталоны, и тоже оборванные, однако же лохмотья были привязаны к телу, привязаны шпагатом; одна бечевка — у щиколоток, вторая — под коленом, третья — над, а четвертая, кроме того, — вокруг пояса; по крайней мере, он старался не растерять что имел, ну а это всегда вызывает уважение.

— Прочь отсюда! — крикнул с корабля капитан, и мальчик с притороченными лохмотьями повернулся, и мы… мы увидели просто-напросто шпагат, завязанный бантиками, щегольскими бантиками. У мальчика был прикрыт всего лишь фасад; штаны были у него только спереди, сзади же — токмо шпагат — голый, нагой, благословенный шпагат!

Глава VIII. Вадстена

В Швеции не только в сельской местности, но даже и во многих торговых городах встречаются дома, целиком сложенные из дерна, или же с дерновой крышею, иные до того низкие, что можно запросто туда вспрыгнуть и усесться на муравчатом лужку. Раннею весной, когда поля еще лежат под снегом, а он уже стаял с крыши, на ней пробивается первая вестница весны, молодая травка, а воробей чирикает: «Весна идет!»

Между Муталой и Вадстеной[43], у самой проселочной дороги стоит дерновая хижина, весьма живописная; в ней всего одно окно, не столько высокое, сколько широкое, ветка дикой розы занавешивает его снаружи; мы видим ее весной, крыша с травою просто прелесть, так и отливает бархатом, а возле низенькой дымовой трубы, прямо под боком у нее, растет вишня, вся усыпанная цветами; ветер стряхивает лепестки на живого ягненочка, привязанного к трубе. Это единственный в хозяйстве ягненок; старая старушка, что здесь живет, поутру сама подымает его на крышу, а вечером снимает и заводит в дом. Ягненочка крыша может выдержать, но и только, это проверено и доказано. Прошлой осенью, — а в эту пору дерновые крыши усеяны цветами, по большей части синими и желтыми, под стать шведскому флагу, — здесь вырос цветок из редких, он бросился в глаза старому профессору, который, ботанизируя, проходил мимо; профессор быстрехонько взобрался на крышу, и столь же быстро сквозь нее прошла сперва одна его нога, обутая в сапог, за ней другая, а следом — полпрофессора, та половина, что безголовая, а поскольку в хижине отсутствовал потолок, то ноги парили прямо над старушкиной головой, едва-едва ее не касаясь. Но теперь крыша зажила, свежая трава растет там, где провалилась ученость, наверху блеет ягненочек, внизу, в дверях своей маленькой хижины, стоит старая старушка, сложив руки, с улыбкою на губах, богатая воспоминаниями, преданиями и песнями, богатая единственным своим ягненком, на которого сыплет свои лепестки вишня под теплым весенним солнцем.

Фоном для сей картины служит Веттерн, это бездонное, по народному поверью, озеро, с его прозрачной водою, высокими, как на море, волнами, а в затишье — миражами на отливающей сталью глади. Нам видны замок и город Вадстена, «град мертвых», как назвал его один шведский писатель[44], «Геркуланум[45] Швеции», город воспоминаний… Дерновая хижина станет нашей ложей, откуда мы будем смотреть, как перед нами проплывают богатые воспоминания, из жития святых, книги о королях и любовных песнях, что еще живы в памяти у старушки, стоящей в дверях своей низенькой хижины, на крыше которой пасется барашек… Мы слушаем ее и смотрим ее глазами, мы оставляем дерновую хижину и направляемся в город, к прочим дерновым хижинам, где бедные женщины сидят и плетут кружева, — во дни процветания монастыря то было достохвальным занятием благородных монахинь. До чего же здесь тихо и пустынно, на этих заросших травою улицах. Мы останавливаемся у старой стены, покрытой многовековою зеленой плесенью, за нею стоял монастырь, от него сохранилось только одно крыло; внутри, в захиревшем саду, все еще растут лук святой Бритты[46] и другие, некогда редкостные, цветы. Там однажды вечером прогуливался король Юхан[47] с настоятельницею Анной Юльте, и король лукаво спросил: «Ужели девицы в монастыре никогда не поддавались любовному соблазну?», и настоятельница ответила, показывая на птицу, что как раз пролетала над ними: «Такое случается… Мы не в ответе за то, что птица пролетает над вертоградом, но мы можем воспрепятствовать ей свить там гнездо!»

Так мыслила благочестивая настоятельница, и были сестры, которые мыслили и поступали, как и она; но правда и то, что в этом же саду росла груша, прозванная Древом смерти, и предание о нем гласило, что того, кто к нему приблизится и сорвет с него плод, ожидает скорая смерть. Под тяжестью желтых и красных груш ветви его гнулись до самой земли, ствол был необычайно толстый, вокруг подымалась трава, по утрам не раз видели, что она притоптана. Кто же там бывал по ночам?

Как-то вечером с озера налетела буря, а наутро смотрят, дерево лежит поваленное, ствол переломился, а из него повысыпались крохотные человечьи косточки; в траве ярко белелись косточки убиенных новорожденных.

Благочестивая, но снедаемая любовью сестра Ингрид, вадстенская Элоиза[48], пишет своему возлюбленному Акселю Нильссону, это сберегла для нас летопись.

«Братья и сестры тешатся играми, пьют вино и пляшут друг с другом в саду!»[49] — слова эти проясняют нам историю грушевого дерева, тут на ум приходят оргии монахинь-призраков в «Роберте»[50], дщерей греха на освященной земле… Но не судите, да не судимы будете[51], сказал