Традиции & авангард. Выпуск № 1 - Коллектив авторов

называемом обычном человеке и его проблемах: о враче и учителе, водителе такси и следователе прокуратуры, о современной молодежи. За книгами, в которых автор демонстрирует знание той области, о которой берется рассказать читателю.

Конкретность связана с правдоподобием. Но о какого рода правдоподобии можно говорить, если в подавляющем большинстве наших произведений отсутствует главная тема российской действительности – тема денег. Герои российской прозы живут как Крезы, не знают бед. Даже в таком формально близком к реалиям бизнеса романе как «Патриот» Андрея Рубанова миллионы берутся почти из тумбочки.

Бедность, нищета или, напротив, роскошь. Какой широкий простор для развития действия, многообразия характеров! Так было в русской классике. Куда все это ушло? «Бедные люди» современную прозу не интересуют. Бедность и богатство – не предмет анализа и осмысления, а так – декорация.

Второе. Проза становится менее политизированной, более социально ориентированной. Не просто начинает обращаться к тем или иным общественным проблемам, а демонстрировать социальный масштаб мышления. Одна из последних таких книг – роман Сергея Солоуха «Рассказы о животных». Диагностика социального нездоровья – через конкретную человеческую судьбу, на примере жизни поколения, чья бесприютность и бытовая неустроенность говорят много больше, чем бьющая в лоб политическая пропаганда.

Впрочем, пока это скорее исключение из правила. Громко обсуждаемая книга Алексея Иванова «Ненастье», напротив, социальной меркой не обладает. Анархист в душе, он так и остался в выдуманной вольной эпохе девяностых.

Во многих российских книгах окружающего общества словно и нет, романы, повести и рассказы разворачиваются вне четкой фиксации социального пространства и времени. С ходу так и не скажешь, какой год на дворе.

Другой момент – сами авторы лишены четкого представления о социальном идеале, который бы хотели отстаивать.

Третье. Все ждут прозу яркую. А она становится все более блеклой и невыразительной. Не от отсутствия таланта. А потому что так теперь надо, без фанфар и пестроты. Потому что время такое. Туманное, неопределенное, без подвигов и героев. Потому что яркость характеров – это ложь, нечто не соответствующее действительности. Новый герой – не стахановец, не хулиган с золотым сердцем и не крепкий мужик с передовой. Обычный, слабый, ошибающийся человек, реально стремящийся к добру и его не достигающий.

Сравнения, описания в новой литературе также не имеют большого значения. Красоты языка в описании все больше отдают упражнением в технике. Литературе трудно соперничать в плане изобразительности с камерой. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, в данном случае прочитать. Эмоциональный, прочувствованный пейзаж – да, по-прежнему имеет значение, но описание ради описания как в старых романах, удовлетворявших любопытство читателей в дотелевизионную эпоху, теряют свой смысл и значение. Нагромождение эпитетов и сравнений теперь можно скорее считать признаком второсортной литературы.

Четвертое. Современной прозе больше пристал интеллект, чем половодье чувств. Ума и логичности российской прозе не хватает катастрофически. Привыкли писать навзрыд, на сердечный разрыв, нагромождая картонные ужасы. Одолевать читателя аргументами житейской мудрости, оправдывающей любое прозябание в нищете и разрухе. Все, что есть умного в книжках, почерпнуто либо у пацанов со двора, либо опять-таки вычитано в Интернете. Мелькнет где-нибудь меткая мысль у автора, и он тут же ее стыдливо словесной шелухой прикроет, застесняется – совестно быть умным среди приличных людей. Какой тут может быть новый Достоевский? Умный человек не боится противоречий и несообразностей, потому что уверен в том, что все в итоге придет к синтезу.

У нас же либо бесконфликтность, либо никакого синтеза, увязывания концов и начал. Писатель, мыслитель и мудрец, – большая редкость. Автор, сознающий или хотя бы интуитивно понимающий, что мышление парадигмально, что форма должна согласовываться с содержанием, – большая редкость. «Я эмоционал, а не интеллектуал», – говорит Леонид Юзефович. Эмоционалы правят бал в российской литературе. Что ж хорошего? В приливе чувств теряется логика, царит эклектика.

В такой ситуации все разговоры о реанимации производственного романа и деревенской прозы – дело совершенно пустое. Потому что оба этих феномена представляют собой целостную мировоззренческую и эстетическую парадигму. Нельзя просто рассказать о заводе или деревушке – и на этом основании сделать вывод: вот – реанимация жанра. Православная литература, о которой полтора десятилетия назад так много говорили, споткнулась на этом же. Для художественного текста важна определенная картина мира, система ценностей, а не хаотичный набор деталей и внешней атрибутики. От того, что герой книги батюшка, она не становится православной (может выйти и совершенно обратное, как, например, в «Отце Сергии» Толстого).

Наконец, и то, и другое целиком и полностью осталось в советской эпохе. Мы живем в другое время. Производственный роман как таковой у нас теперь невозможен. Этот эстетический феномен – плод марксистской философии и советского образа жизни. Возможна имитация, стилизация, когда речь заходит о соответствующем времени, как, например, в романе «Город Брежнев» Шамиля Идиатуллина. Всерьез повторить не получится. Почему? Это хорошо видно на примере романа Игоря Савельева «Zевс». Труд, работа перестали быть смыслом жизни и основной ценностью как для общества, так и для индивида. Внимание рассеяно, жизнь мозаична, а не целостна и иерархична. Труд потерялся где-то между дружбой, очередной женщиной, семейными неурядицами, решением финансовых вопросов (оно с трудом точно не связано) и поисками смысла жизни. Идея созидания, или, не дай бог, преображения неактуальна для общества, живущего торговлей и собирательством.

Но роман о деле в российской прозе, в духе какого-нибудь Артура Хейли, вполне возможен и, может быть, даже в какой-то мере необходим. Серьезный, с хорошим знанием нюансов и проблем, потому что только в этом случае возникает убедительный и логичный текст, а не веселые зарисовки из жизни офисных работников и журналистов. Пока же в своем нынешнем состоянии отечественные авторы пишут исключительно о бездельниках, паразитах, которые живут на седьмом облаке и рассуждают о какой-то абстрактной ерунде, вопросах, давным-давно решенных русской классикой.

Нет будущего у деревенской прозы. Она вообще была тупиковой ветвью развития. Таким официально дозволенным видом диссидентской литературы. Но советский период миновал, нет смысла прикрываться дедовским тулупом для того, чтобы рассуждать о Боге, морали и почве. Тематически произведения о деревне будут всегда, пока она стоит, но деревенская проза невозможна и не нужна. Она – пройденный этап. В том числе и с мировоззренческой точки зрения. Главный изъян ее – в отождествлении вневременного с конкретно-историческим, национального – с классовым. Цивилизация сделала нас манкуртами, и только в деревне живет чистый, светлый, нетронутый и не испоганенный народ – вот к такому стереотипу свелась вся деревенская проза. Понятно, что «деревня» всегда была метафорой почвы и традиции, культуры, а не цивилизации, целостности разума и души, а не интеллектуальной и технической односторонности. Но у последователей Белова и Распутина метафоричность испарилась, и они впрямь