Традиции & Авангард. №2 (9) 2021 - Литературно-художественный журнал

этносы в пространстве книги узнают и познают друг друга (и что не менее важно – себя самих) исключительно через язык, они существуют в насквозь оязыковлённой вселенной. Титов представляет нам целую россыпь видов и типов языков – мужской и женский, детский, козий и даже «тряпичный»: «Есть язык мадамски, а есть жентелменски, есть низки, а есть високи, есть язык царей, есть язык воинов, а есть язык пастухов и язык тряпичников». Весь роман в каком-то смысле является развёрнутой реализацией стёртой метафоры «найти общий язык». Многоязычие, языковая полифония становится структурным организующим принципом романа: «И от белого мрака, и от черного света, издыхая и никому не веря, бык его охраняет. Белое и черное, мрак и свет, день и ночь, сэри и хурри – и иными языками: мэра и нихта, бон и ахсав, де и буйса, жи и е, букиа и эйиа – он охраняет».

В отдельный подсюжет вырастает гендерное несовпадение языков – извечное непонимание мужчинами и женщинами друг друга, которое во многом и держит мир: «Как обласкать его, она не знает. Благодарного слова к нему она не изыщет. На языке мужа своего она их не знает. На своем языке она их забыла»; «Слова Закро Полуторного – слова мужчины. Их язык женщинам непонятен. Они языку мужчин не внимут, считая его грубым, не способным отразить всего переживания». Диалектика знания ⁄ незнания чужого, «другого» (в экзистенциальном понимании этой категории) языка, языкового понимания ⁄ непонимания между людьми, полами, народами составляет шарнирную смысловую ось «Повести Букейских лет».

Значим и мотив молчания, становящегося фоном для слова, которое в концентрированной тишине звучит особенно гулко и выявляет свою семантику особенно выпукло. Отметим и мотив слушания-слышания, работающий на общую одухотворённость языкового хронотопа.

Многообразны и тонки авторские языковые ремарки. В каждый коммуникативный акт он всматривается пристально, до самого дна вычерпывая индивидуальную речевую ситуацию. Разнообразны и глаголы, описывающие мыслительно-речевые операции – «скумекал», «гыргочет» и т. д.

Определяющее для романа слово – «вещанье». Титовские герои не столько говорят, сколько именно «вещают», даже когда речь идёт о самых, казалось бы, малозначимых, рядовых и бытовых вещах (этот стилевой контраст придаёт речи героев трогательно-тёплый ореол). «Вещание» подчёркивает весомость, тяжесть (и нежность, по-мандельштамовскому – «сёстры тяжесть и нежность») сказанного, его действенность. Сказанное в этом мире по умолчанию означает сделанное. Неслучайно и язык в значении «орган речи», «часть артикуляционного аппарата» неоднократно акцентируется в романе. Язык становится квинтэссенцией всего человеческого организма: герои романа не столько произносят слова, сколько выдыхают их. Слово буквально «лежит на языке», сливается со всей телесностью в одно, является её непосредственным производным.

Напоследок применим ко второй и третьей частям романа контекстуальный анализ и посмотрим, как и в каких контекстах реализуют себя определяющие для нашей темы лексемы «язык», «слово», «речь».

По количеству и разнообразию контекстов уверенно лидирует «язык»: 1. «Свой язык», выражающий мотив принадлежности, притяжательности, единства «народа-языкотворца» и «языка-народотворца»: «Одного языка они, народ, и люди, и челядь Утупуршина, и он, Мириан. Одного языка, из-под одного дерева». 2. Внутреннее единство языка, его цельность, центрирующее начало: «Видит он правду свояка царя своего Мириана. Одного языка они, одного народа», «Раньше же все понимали, потому что раньше все вместе жили, и язык был всем один. Все раньше язык этот знали». 3. Язык как дифференцирующий параметр этноса: «Холмы их далеки, а языки странны!» 4. Язык как демиургическое номинативно-творящее начало: «И они в языке своем не знают ни нивы, ни сада, ни виноградника. Потому им их как бы нету». 5. Множественность, многообразие, различие языков. 6. Непосредственное влияние языка на психосоматику, на когнитивный и гносеологический потенциал человека, на его поведение. Знание языка в титовском мире обеспечивает понимание, дарует покой и коммуникативную гармонию, а незнание чревато деструктивом, коммуникативным неуютом. Эта нехитрая механика облекается писателем в художественную плоть, акцентируется на эстетическом и философском уровнях: «Солнцеликая заклинания и гимны на своем языке ему вещает. Они, младенец и собака, друг друга язык знают. Понятна им речь каждого. Но их речи никто не внимет».

Примечательно, что при всём изобилии и разнообразии контекстов со словом «язык» контексты со словом «речь» практически отсутствуют. Таким образом, важнее речи становится язык как целостная, пластичная, живая система и слово, как его отросток, ветвь этого раскидистого дерева, его живая часть. Слово в мире Титова натурфилософично, космично, природно, возникает из самой стихии: «Умер Вася Шибирский, дурак. Был, ходил он и зимой, и летом босой и полуголый в Букейке. Ветер цапал он в ладонь и подставлял к уху, слушал. Слово он ловил из ветра, искал».

Наиболее же частотный контекст слова «слово» – это идиома «убить словом», вновь возвращающая нас к ключевой мысли о ритуальных истоках языка, о речевом акте как непосредственном действии: «Худое слово убить может», «слово худое все забрало», «убило его недоброе слово». Такое понимание слова – одна из опорных точек сближения прозы Титова с эстетикой модернизма. Речь идёт об изначальной и неизбывной словесной магии, которую пытается (конечно, безуспешно) растворить, уничтожить мёртвый бюрократический язык «словопрений», артефактов которого – иронически остраненных (по Шкловскому) – много в третьей, «современной», части романа. Это «невнятная чужая речь, несущая недоброе». Маяковское противопоставление слов с творческим потенциалом, «испепеляющих слов жжения» и «тления слова-сырца» проходит через весь роман. Мертворождённое канцелярское слово зримо контрастирует с языком живой древности: «И услышен быст и езда, ибо шляпа премозглая, яко пахнувшю ветру, вдруг полетела куда-то в сторону и взлетела на трибуну около здания райкома и возопила: “Други! Демократия в опасности!" – тем давая товарищу Буркулику, яко вепрю стремучему, траншеи и ямы, валы, засеки, запоры, и заплоты, и прясла, и гряды, и теплицы, и кусты берсеньи колючие, и все на его пути вставшее в единый миг преодолеть, и себя явити на крыльцо райкомовье, и во чревие евонное себя встрмити, и к кабинету первого взлетети, и дерзко инструктора от двери толкати, и глаголати: “Аз есмь царь вам!" При этом убивающая и воскрешающая сила слова никуда не делась и в современности, и – лишь слегка видоизменив свои формы – присутствует даже в чиновничьем дискурсе: «Собравшись в кучки или приехав друг к другу, определенного они не говорят. Они только друг на друга внимательно смотрят и ждут, кто первым что-нибудь скажет. Нет им говорить свое мнение. Ибо, сказанное, оно может оказаться губительным». Подобное всемогущество слова происходит из того, что само оно – в высшей степени оплотнённое, овеществлённое, отелесненное: «Каждое слово обретает меру веса. Каждое слово становится в локоть шириной. Стеснен он