Уральский следопыт, 1979-01 - Журнал «Уральский следопыт»

Когда я подала заявление на факультет журналистики Уральского государственного университета имени А. М. Горького, отец возражать не стал, очевидно, считая, раз уж не убедил, то что теперь делать… Тем более, что в семье уже был один «больной вопрос».

У моей сестры Елены были художественные способности. И хотела она ехать в Москву учиться живописи. Но родители ее отговорили. Отец соблазнил е архитектурным факультетом Индустриального института. А когда пришло время поступать, выяснилось, что архитектурного факультета не будет, вместо него – строительный. Ехать куда-то было уже поздно, и Елена потупила на строительный факультет. Но и тут ее отделение оказалось максимально далеким от архитектуры, а тем более от живописи – «водопровод и канализация». Отец считал себя виноватым, что надежды дочери не осуществились. Кстати, напрасно. Свою профессию сестра всегда считала интересной. А рисовала она всю жизнь и сейчас рисует.

Могу сказать, что отец никогда так мало не интересовался моей учебы, как в то время, когда · и училась на факультете журналистики. Но вот когда после окончания факультета я без всяких разговоров и совсем сознательно поступила в аспирантуру по кафедре истории СССР Уральского государственного университета, о был по-настоящему счастлив. Он радовался так, как будто сбылась о мечта.

Т. ГАЙДАР:

Отдельного, особого, серьезного разговора о выборе профессии у нас с отцом, пожалуй, не было. Ну разве можно считать таким разговором тот, вечерний, в марте 1939 года, когда шагали мы с ним по аллее Сокольнического парка в Москве и он; чуть улыбаясь, – даже не поймешь, где эта улыбка прячется, – читал только что Придуманное им шутливое стихотворение:

Пройдет еще немало лет

И стану я и стар и сед,

Тогда взгляну, как за меня

Тимур запрыгнет на коня.

И конь, почуя сей запрыг,

Ногами дрыгнет в тот же миг

И, завертевши хвост трубой,

Помчит Тимура в смертный бой…

Что-то очень грустно у тебя получается, – говорю я. – Ты, и вдруг седой и старый. Так не бывает. И в кавалерию я не пойду. Я на – флот!

– Можно и на флот, – соглашается отец. – Только как у тебя с математикой? Там ведь без синусов, косинусов, тангенсов и котангенсов ни шагу. А в кавалерии что? Сабля острая, карабин короткий, шинель длинная да конь лихой.

И опять не поймешь, шутит он или серьезен.

Впрочем, и без серьезного разговора, как-то само собой, и ему и мне с самых малышовых лет было ясно, что путь в жизни мне предстоит военный. Конечно, прежде всего в этом сказывалось влияние отца, для которого самым святым в жизни навсегда оставались боевые знамена Красной Армии.

Помню, в 1931 году ж ил и мы в крошечной, узкой, похожей на пенал комнатке в старом каменном доме на одной и московских улиц. В ней с трудом помещались кровать, тумбочка и этажерка. Для меня на ночь расставлялась раскладушка. Однажды отец приехал домой на извозчике и привез какую-то огромную, завернутую в бумагу и перевязанную бечевкой плоскую штуковину.

Сначала отец выставил за дверь меня, потом – этажерку, потом застучал молоток.

– Входи, – сказал, наконец, Гайдар.

Занимая полстены, в комнате висел портрет Семена Михайловича Буденного. Копыта его коня взметнулись над кроватью.

– Салют Красной Армии, Тимур!

– Салют, – ответил я немного растерянно.

Так потом мы и жили – под клинком и копытами. А этажерку пришлось отдать дворнику.

Вспоминая теперь детство, я понимаю, что отец был для меня прежде всего не писателем, а военным человеком – командиром РККА.

Он ходил всегда в сапогах, в гимнастерке, в папахе. За всю жизнь у него ни разу не было штатского костюма, и он никогда не завязал на своей шее ни одного галстука. На столе у него лежали учебники по тактике, военные журналы. И если по улице проходила с песней какая-нибудь воинская часть, то даже зимой он рывком настежь распахивал окно.

Он учил меня пользоваться компасом, подарил полевую сумку, и пели мы с ним лишь военные песни.

«Я любил Красную Армию и думал остаться в ней на всю жизнь. Но в 23-м году из-за старой контузии в правую половину головы я вдруг крепко заболел… Долго меня лечили и, наконец, в апреле 1924 года, как раз когда мне исполнилось 20 лет, я был зачислен по должности командира полка в запас», – так написал Аркадий Гайдар в своей автобиографии.

Вполне возможно, что если бы не эта контузия, из-за которой он не смог поступить в академию Генерального штаба, то не было бы писателя Аркадия Гайдара, а был бы генерал Аркадий Петрович Голиков. Кто знает?…

Итак, решающее влияние на меня в выборе профессии оказал отец, хотя, повторяю, впрямую мы никогда с ним об этом не разговаривали.

И еще, конечно, оказало влияние время.

В июле 1943 года я поступил в военно-морское училище. Мне шел тогда семнадцатый год.

А вот писателем, журналистом быть я не собирался. Более того, из всех возможных профессий эта представлялась мне самой для меня неподходящее. Но так уж получилось, что, закончив училище, послужив в должности командира минно-артиллерийской боевой части подводной лодки, я был направлен на учебу в Военно-политическую академию и попал на… редакторский факультет.

По правде говоря, и тут я был – верен, что после академии все же пойду не в газету, а на политическую работу на флоте. Но кроме теоретической учебы, начались и летние практики, проходить их пришлось в газетах – сначала на Черноморском флоте, потом на Балтике, потом в «Красной звезде»…

Теперь за плечами уже более двадцати лет работы в «Правде».

Но каждый раз, когда заканчиваю очерк, корреспонденцию или когда выходит моя книжка, мне тревожно и боязно: «А что бы сказал отец?»

А. БАЖОВА, Т. ГАЙДАР:

Когда настал черед выбирать профессию нашему старшему сыну Никите, мы были на Кубе. Влиять непосредственно было трудно: все-таки нас разделяли многие тысячи километров. Никита собирался поступать на журфак. Понять его было можно. Привычная атмосфера дома деда и нашего дома, рассказы о поездках в дальние страны, романтика… О трудностях профессии он знал мало, пожалуй, совсем не знал ничего, потому что не видел своего деда с измученным после бессонной ночи лицом, отсутствующими больными глазамисказ должен быть закончен, а дело не ладится. Не видел отца под бомбежкой на Плайя – Хирон или безуспешно пытающегося передать материал в Москву и безнадежным осипшим голосом повторяющего: «Москва! Говорит Гавана. Москва! Вы меня слышите, Москва?…» А Москва не слышала… А материал, хоть бейся головой об стенку, должен стоять в сегодняшнем,