Российский колокол №5-6 2021 - Коллектив авторов

камне памятником брезгливости и презрению. Нижняя была тонкой, натянутой. Над ней главенствовала верхняя, изогнутая причудливо, словно богатырский лук. Уголки губ были приподняты, будто Салтыков хотел улыбнуться, но жёсткие глаза подсказывали, что это не улыбка, а судорога, вызванная постоянным напряжением, сопротивление древка, к которому крепится мучительно натянутая тетива нижней губы. В картине Сержанцева было что-то венециановское: мучительная, бурная эмоция, которая хочет прорваться из-под обманчиво спокойной внешности.

Холодный взгляд Салтыкова Сержанцев дополнил странным жестом. Салтыков придерживал полу длинного коричневого плаща, словно хотел переступить через грязь, и самому ему наверняка льстил этот почти естественный жест, который позволял рассмотреть его холёную, крупную, почти не постаревшую руку, его длинный указательный палец, распрямлённый будто бы случайно. Однако вместе с тем поднятая ладонь, такая бледная на тёмно-коричневом фоне, выдавала человека, привыкшего указывать, приказывать, повелевать, выдавала жесточайшее напряжение внутри при показной расслабленности снаружи, показывала самодовольство и самовлюблённость.

Картина была подлинной. С советских времён она хранилась в маленьком районном краеведческом музее, где висела в главном и единственном зале вместе с прялкой, резным комодом и целым рядом других ничем не примечательных экспонатов, которые встречаются в каждой незначительной коллекции. Сержанцевым гордились. В советское время картину не переводили в музей покрупнее, чтобы не обеднять село, и так обделённое памятниками культуры. В перестройку было не до этого. Но потом на картину положили глаз как сотрудники областного музея, так и Дина, которая занялась генеалогическими изысканиями и выяснила, что изображённый на портрете местный помещик Салтыков является её предком. Пока областной музей собирал документы и вёл длительную переписку с обиженными районными коллегами и комитетом по культуре, Дина, недолго думая, подбила «мальчиков», и однажды ночью они просто вынесли портрет из чахлого деревянного домика, в котором не было ни

охраны, ни сигнализации, а были хлипкие картонные двери, которые Костя легко выбил ударом ноги.

Музей располагался на самом краю большого села. Стоял ноябрь, земля застыла, но снег ещё не выпал. Было очень холодно, и на небе сияли яркие звёзды.

Они вывалились из музея, пьяные от адреналина. Дина, несущая в руках картину, первая почувствовала неладное и остановилась. За ней остановились и перестали улыбаться Дима, Костя и Паша. Напротив них, шагах в пяти или шести, мерцали изумрудно-зелёные глаза. Четыре пары хищных холодных глаз. Волки вышли из леса и стояли, напряжённо вытянув вдоль земли крепкие шеи и тяжёлые лобастые головы.

Четыре на четыре.

Люди могли бы уйти обратно в музей и ждать там, пока звери не уйдут, но они стояли. Мужчины не шевелились, потому что замерла Дина. А Дина, словно древнее чудовище, ни о чём не думала, ничего не чувствовала. Она просто настаивала на своём праве обладать тем, чем она обладает. Портрет был её по крови, по праву рождения, и она держала его перед собой, глядя в изумрудные глаза смерти, нечеловечески упрямая. И это упрямство, растекавшееся от Дины густыми волнами, поразило волков. Чувствовать себя так и вести себя так мог только тот, кто уверен в своей силе. И вожак дрогнул, переступил с лапы на лапу. Волны этого движения словно ударили в бока остальным волкам, они тоже стали топтаться всё более и более неуверенно и наконец развернулись и ушли.

Дина сбежала с крыльца, трое мужчин бесшумно двинулись за ней. Они расходились: две стаи, одинаково злые, одинаково голодные.

С тех пор как портрет поселился над её столом, Дина никогда не прекращала искать. Глядя на униженную, погасшую сестру, она словно возводила стену между собой и тусклым настоящим. Ей нужна была история, нужен был роман, ощущение того, что присущее ей острое восприятие жизни – это то, что соединяет её с прошлым, с необычными, полными страстей людьми. Нужно было ощущение собственной значимости и, как ни странно, поддержки и одобрения предков.

Постепенно – разными способами, законными и не очень – она приобрела ещё несколько вещей из усадьбы прапрадеда, и все они жили в её кабинете под строгим присмотром самого Салтыкова. И главное, она смогла восстановить свою призрачную генеалогическую цепочку со множеством сомнительных внебрачных связей и странных людей, бывших её предками.

Удивительно, но фамилию Салтыкова Дина получила только после замужества. Её зацикленность на прошлом была столь высока, что, вполне возможно, из двух своих волков, Паши и Димы, она выбрала первого только из-за случайно совпавшей фамилии.

Род же они с Кирой и Алиной вели от незаконного салтыковского отпрыска Кирилла Меньшова. Фамилию эту бастард получил по названию отцовской усадьбы. Он был рождён от крепостной и родился крепостным, в пять лет получил вольную и тут же был зачислен в Воспитательное училище Академии художеств. Оказался талантлив, подавал большие надежды, был замечен и обласкан, но, опьянённый успехом, взялся перенимать манеру Брюллова, сделался вторичен и, когда захотел вернуться к своему собственному стилю, уже не смог. Полотна его лишились не только души – даже техника отчего-то вдруг стала топорной. Меньшов начал пить, влюбился без памяти в натурщицу, написал несколько бездарных её портретов, был ею обкраден и брошен и умер в Санкт-Петербурге от чахотки в полнейшей нищете и забвении. От него остались семь прекрасных портретов, написанных в годы учёбы, и полтора десятка никчёмных ярких полотен в брюлловском стиле. Женат Меньшов никогда не был, но в последние годы своей жизни, а прожил он всего двадцать шесть лет, кроме натурщицы имел ещё несколько связей, и от одной из них будто бы родилась девочка. Отцовство было предположительным, документов, описывающих отношения Меньшова и матери девочки, почти не осталось, только несколько мимолётных упоминаний, однако Дина настаивала на этой версии. Если кто-то из её гостей не верил, она брала за руку Алину, подводила к портрету предка, и гость ахал – настолько сильным было сходство: и мягкий овал лица, и нос, и волосы, и форма глаз, и высокие скулы, и острый подбородок, упрятанный в мягкие складки.

Сейчас возле портрета собрались все: Дина, Кира, Алина, Лариса, Костя и Паша, большая дружная семья, и Дина впервые после смерти Димы выглядела довольной. Медленно, словно смакуя момент, она взяла со стола чёрную картонную папку, открыла её, достала тонкий, полупрозрачный лист микалентной бумаги, а потом осторожно, за края, – лист белого картона с наклеенным на него письмом: старым, пожелтевшим, расползшимся по линии складок, с быстрыми чёткими строками, чернила которых местами почти совсем выцвели и стёрлись, а местами остались яркими.

– Драгоценный наш Фёдор Александрович, – сказала Дина, – который землю носом роет, чтобы добыть для нас вещи, принадлежавшие когда-то нашей семье (и, безусловно, чтобы