Российский колокол №1-2 2020 - Коллектив авторов

Бореем, и виноградные щепки летели, бесследно смешиваясь с пургой. «Вижу! Вот оа-а-ан-н-н! Без свиты. Один!» – заорал я, скидывая все три митры оледенелого снега и простирая к Господу ветви. Теперь я купался в ямбическом диметре, заглушавшем ненастье, порабощая его, заставляя греметь своим гимническим азартом. Никогда мне не приходилось встречать моего Бога таким – зелёноликим, одноглазым, с посохом и под ветхой остроконечной широкополой шляпой! Отныне он нёс лишь смерть и пытки – но только не мне, своему возлюбленному сыну, бросившемуся к нему, на свободу, оставив промёрзшему насту добрую половину своих корней в комьях взорванной земли. Ведь я опять бежал! Наперекор ветру, ломая хребты не смевших распрямиться отпрысков, протягивая к нему ветви и вопя без перерыва: «Вот оа-а-ан-н-н! Вот оа-а-ан-н-н! Вот оа-а-ан-н-н!..» Как я жаждал его божественной ласки, как дико хотел, чтобы он прижал меня к себе, попробовал бы моих ягод, нежно провёл бы ладонью по моим очам, плачущим тотчас леденеющими слезами. И Господь распахнул мне свои гигантские объятия, жаркими сухими губами расцеловал выпученные глаза истрескавшегося штамба, вырвал верхнюю гроздь и выжал себе в рот мои плоды, расхохотавшись от энологического восторга, – здесь раздался тонкий гулкий звук, будто лопнула донельзя натянутая струна, и дифирамб переборол бурю. Солнце стегануло наискось склон, вдруг запевший капелью, а вверх по нетленным тисовым крестам, сквозь плесенный каракуль жёлтых рёбер покаранных преступников зазмеились, сверкая словно перед боем надраенными латами, листья плюща: Je te reprends done sous mon ombrage, о fils de la Terre et de moi! – прошептал он, молниеносно перенимая говор этой страны, точно впитывая его из почвы да тотчас наделяя ритмом. – Et je veux interroger tes profondes raeines enfin sorties pour se nourrir a ma lumiere. Подобно недотрогам орхидеям, обожавшим светило, я подставил лучам корни и всё не мог наглядеться на Господа, откусывавшего по виноградине, раздавливая её языком о нёбо, – причём я ощущал ток моего сока через божественный пищевод, чуял впитывание его привыкшим к амрите да нектару желудком столь же ясно, словно зуд по всей ноге, как тогда, в нашей с ним прежней жизни, перстами лёгкими, как быль, Бог теребил сатирово копытце! Громадная радуга заполонила полнеба, а по ней опять гарцевал сатиров кортеж, ввысь, к Богу-Солнцу, чья одноглазая ипостась – отец мой! – смаковала мои грозди, выжимая их в свою пасть. Ах, зубы у него – как жемчуга… И я пронзительно прочувствовал всю суть этого жестокого мира, отдавшего свою шкурку любви, навечно покорённой королевскому случаю – блюстителю отбора особей и рас. «Мит! Р-р-ра-а-а!» – возопил я, щёлкнув зубами, прыгнул ко Всевышнему, но его и след простыл. Лишь на малахитовой, дико разросшейся траве красовалась ладная пирамидка из сморщенных кожиц моих ягод. Нет – вспомнил! Ещё весь виноградник испещрили тогда отпечатки копытец, будто, пока я любезничал с Предвечным, вокруг резвились козлята-невидимки.

Эта эпифания уверила меня в моей нерушимой связи с Богом, в бесконечности Господних превращений, а следовательно, и в неизбежности собственных болей да метаболий: и я уподобился явившемуся мне ночному солнцу, заразился его взрывоубийственными добродетелями – иными словами, стал его величайшим волхвом.

Преступление! Да, преступление против человечества – вот изначальная суть всякого подлинного жречества! Ибо только оно совершенствует людской род! С тех пор наиразнообразнейшее полуночное насилие над человеком разумным стало делом моего существования, повергая меня в транс. Не было суток, чтобы я не пробирался во тьме внутрь храма лжепророков и не разбивал там старые скрижали с корявыми рожами святых, а потом, при свете дня, прильнув к кирпичной кладке брусничного цвета с искрой плесени, не наслаждался недоумением пасторов и сторожей. Маскировка мстительного камня, некогда засланного угрюмыми друидами! Кому бы взбрело в голову назвать погромщиком куст дикого винограда, невинно трясшего кудряшками у нартекса, измышляя, как подпустить туда красного петуха?! Не было недели, чтобы я не громил домов, – удушая их хозяев, – где книжки сложены покладистой, припорошенной пылью стопкой или расставлены по цветам, чья гамма не совпадала с колоритом футарка моих огненных рун. Ведь стоит вам не увидеть моего бирюзового «феху», еху – и вам конец! А как я взрывал мостовые! – те, сработанные дланями арестованных аристократов для вящей гордыни холопских ступней, – особенно если под булыжниками я учуивал солярные потуги проросшего жёлудя. А как славно руки ночных бражников, тех, что полны истошной варварской кровушки, тянулись к разбросанным по улице тёсаным камням, дабы запустить ими в затылок сытого стража порядка! Кокнуть кокон городской дрёмы! Не говорить. Не объяснять. Только означать! Из самых лиходейских полуночников набирал я, доверившись единственно вкусу и запаху их тел, послушников своей разбойничьей веры, – для которых моя дикая δίκαια стала святой, – выжимал до дна да дегустировал души! По-младенчески! – как людской сосунок тянет в рот всякую вещь на пробу – сравнивая её с нектаром материнской груди.

* * *

Радуга ещё не успела поблекнуть, и мои языки слизнули лишь полдюжины мускатных слёз – а вот вам уже избранная коллекция глянцевых кадров обеих моих жизней. О столетия, как они гаснут, удаляясь, вверх, по многоцветному мосту, к солнцу: step, step, – словно дебелая Кибела осторожно уводит по лестнице зажмурившиеся, полные к ней доверия, прожитые мною века, предусмотрительно вздымающие при ходьбе иссечённые в кровь колени. Step, step, step, – пропитался я, мгновенно заводясь Божьим бешенством, ритмикой воображённых шагов моего прошлого, тихих, точно голубиных. Я потянулся, храпом отгоняя грёзы, удовлетворённо хрустнул лозами, завертел бородой из обновлённых гроздей и зажмурился всеми очами. Будто выздоравливающий, набравшийся сил, сорвался я с места, кинулся к вершине, остановившись только на голом выступе скалы, где согнал желтокрылого, с чёрными прожилками махаона. Парусник воспарил по спирали, замелькал красно-бурыми глазками в углах крыльев и пропал. Внизу возлежал насыщенный кровью давешней ночи Запад. Это были мои Имир и мир – не кому-нибудь, а именно мне надлежало выдавливать в них древнюю козлиную сущность, доводить человека до нашего исконного исступления мудрости. Улучшать людской вид душой сатира!

Рядом, по горной дороге, прогромыхал «фольксваген», амфибия, подобно мне. Такие встречал я на полях под Лигницем десятилетий семь тому назад, когда планета отчаянно билась за неслыханное счастье, проигрывая войну. Автомобиль ревел, словно сетуя на отсутствие крыльев, – невозможность взмыть к блекнувшей радуге. С его запасного колеса, затопляя всё вокруг светом, сверкала сварганенная сварливым Сварогом свастика. Из радиоприёмника машины вылетали валькирии, а расщеплённый молнией ясень дирижировал стаей, вознося к солнцу дугообразные ветви. «Фольксваген» давно скрылся, но знойное ущелье ещё долго сотрясалось рокотом высшего пилотажа воительниц. Привычный трепет пронзил меня: началось ускорение –