Журнал СовременникЪ № 12. Спецвыпуск. Ко дню Победы! - Коллектив авторов

– Чем дальше от войны – тем больше её выживших участников, – говорил он, саркастически воспринимая «героизм» Брежнева, советы с ним Жукова и тому подобное. – Маршал приехал просить совета у полковника, политработника! – изумлялся он. И ещё больше поражался тому, что находились те, кто этому верил. – Ванька-встанька! – так оценивал он и эту суету вокруг генсека.

Идёт март 2015 года. Телевизор голосом Левитана напоминает о тех днях. Как любила этот праздник мама! Отец, ко всему относившийся иронически-язвительно, предпочитал проводить его дома. Никогда не ходил ни на какие мероприятия и не выступал с героическими воспоминаниями. Хотя ему было о чём вспомнить. Делился этим только с братьями – военным пилотом-истребителем дядей Сашей и дядей Павой, да с фронтовыми друзьями, когда те приезжали, – одесситом-молдаванином дядей Серёжей Полтарескулом и Степаном Бевзелюком из-под Винницы. Все трое были на фронте с жёнами! Они крепко выпивали, и отец, умевший рассказать, говорил о войне. Как-то так получалось, что он вспоминал или смешные истории, или, когда уже стало можно, скупо хвалил немцев за их умение воевать. Хотя всегда заканчивал одними и теми же словами: «А всё ж таки мы им дали!»

Последний и единственный бой отца

За всю войну отец убил лишь одного немца. Да и то, можно сказать, случайно и уже, как ни странно, через несколько дней после окончания боевых действий и капитуляции Германии. Случилось это так. Для празднования Победы, той первой, сорок пятого года, естественно, нужно было вино и хорошая еда. Машина, шофёр, два солдата-помощника и отец в качестве старшего отправились по фольваркам.

Группа была интернациональная: молдаванин одесского разлива Полтарескул, украинец Бевзелюк, русский – отец и еврей Тафет, батальонный портной, как и отец, керчанин. Он и после войны работал закройщиком в ателье на углу улиц Пирогова – Ленина. Шил мне пальто, споткнулся на моей фамилии.

– Ты не сын Анисимовича? – оторвавшись от портняжных дел, спросил он. – А тебе отец не рассказывал, как мы с ним в Вене в тюрьме сидели? – Многозначительно щёлкнул ножницами. – Ждали трибунала…

От него я и услышал впервые эту историю, потом уж расспросил и отца. Вот она.

На пути попадается поместье. Заходят. В доме никого, но по некоторым признакам заметно – в доме есть люди, просто спрятались от русских «казаков-медведей».

Разбрелись по подворью. На призывы (естественно, на русском) не бояться и выйти – молчание…

Это должно было бы насторожить, но победная эйфория и чарка вина, найденного в доме, расслабили, и они потеряли бдительность.

Нападение спрятавшегося эсэсовца (как потом выяснилось, это был именно эсэсовец) было неожиданным и стремительным, из-за угла. Он, конечно же, убил бы отца, удар кинжала был направлен точно в сердце, но… В нагрудном кармане отец, как и все солдаты, носил служебную книжку, письма из дома, заветную фотографию – он, мама, я – и, главное, небольшое металлическое зеркальце в кожаном футляре с инструментом для ухода за ногтями в боковых кармашках. Оно-то и приняло на себя удар. Остриё кинжала, пробив бумаги примерно с сантиметр-полтора, сломалось о зеркальце.

Удар ошеломил отца, но не сбил с ног, его просто удивило поведение немца.

– Вот дурак, – говорил он впоследствии, рассказывая эту историю, жалея нападавшего, – пересидел бы где-нибудь, прижился, а так…

Отец, сказался опыт уличного бойца, вне себя от злости среагировал, ударил немца по голове кулаком. Почти по Тёркину: «Немец охнул и обмяк…»[10], только Тёркин бил гранатой. Времени для выяснения, сколько нападающих, не было, с помощью подбежавших на шум сослуживцев с ним справились…

За убийство человека, хоть и немца, врага, но вчерашнего, после окончания войны, а родственники подали жалобу в комендатуру, отца вместе с его подчинёнными, для расследования, посадили в венскую тюрьму. Это дало ему потом основание рассказывать, как он любовался Веной из окна, только пейзаж чуть ли не месяц был один и тот же. Но всё ж таки разобрались, не лишили ни звания, ни наград.

Вот так и оказался в нашей семье этот кинжал. Отец заточил обломавшийся конец и использовал его для убоя свиней. Я, работая кассиром-инкассатором в Горном Алтае, кроме карабина, носил за пазухой и этот кинжал, но, слава Богу, не пригодился.

Исаенко Леонид Алексеевич. С тем самым кинжалом

Окончание войны и конкретно День Победы мне очень запомнились. Поскольку мать и отец служили вместе, то имели возможность посылать посылки чаще. Так что к празднику я и двоюродная сестрёнка были одеты. Помню необыкновенной красоты белую в чёрную полоску рубашку, сшитую из синтетической вискозы, она приятно холодила тело. Тогда сам воздух, казалось, был напоён ожиданием этого дня. Накануне, а может быть, и этой же ночью мне приснился дивный сон: летят тысячи краснозвёздных самолётов и все И-16 с тупым носом. Я просыпался, засыпал, а они всё летели и летели. И это было счастье.

Кто сказал, что ПОБЕДА, не помню, помню только, что и бабушка, и тётка плакали от радости и оттого, что живы, остались все её дети, братья мамы, кто воевал. А день выдался тёплый, солнечный, и мы все ходили в степь, рвали тюльпаны и петушки, приземистые степные ирисы и ждали своих папок и мамок.

О том, что Победа будет и мы непременно победим немцев, или фрицев, как тогда их все называли, мне было известно ещё и вот почему. Поскольку я умел читать, то (откуда не знаю) перед тем мне в руки попала

брошюра в несколько страничек с басней Крылова «Волк на псарне». В книжечке было больше иллюстраций, чем текста. Иллюстрации густого синего цвета, и только свет в фонаре жёлтый. Волк, зажатый в углу, был явный Гитлер, а псарь – Кутузов и одновременно Сталин. Помню, я никак не мог взять в толк, откуда дедушка Крылов мог знать, что на нас нападёт Гитлер и мы его победим? Я сто раз читал басню и себе, и всем родственникам, особенно любил слушать её дедушка.

Вот уже сколько лет празднуем этот день, а всё хватает за душу от песен той поры, от судеб тех людей, и к горлу подступает комок, и сотрясают сдерживаемые рыдания, и душат слёзы. Эх…

Память

Не рвите букеты цветов полевых,

Не рвите, прошу вас, не рвите.

Мне кажется, души солдатские в них—

В цветах, а не в скорбном граните.

В гвоздиках