У Никитских ворот. Литературно-художественный альманах №2(2) 2017 г. - Альманах Российский колокол

решаться моя судьба, точно в назначенный час. И вот я вошел в здание, в обычный производственный корпус. О, сколько трепетных чувств теснилось в душе моей, когда я входил в этот загадочный мир, заполненный такими уверенными, бесцеремонно-раскованными и высокомерно-деловитыми людьми. Не смогу я описать вам, что за организм киностудия. Это попытались сделать Ильф и Петров, но, мне кажется, здесь нужна армия Петровых и армия Ильфов. Иду, а навстречу мне бойцы в касках с пэпэша наперевес, а то вдруг молодцы в кольчугах с алебардами, а шлемы у них на головах так и горят на солнце. Сказка!.. Оставим. Необъятного не объять!

Я вошел в лифт. Его кабинка на тот раз, как это ни странно, была пуста: ведь на всех киностудиях тысячи людей очень много суетятся, постоянно сосредоточенно бегают из одного конца в другой, что-то несут, кого-то ищут, кого-то ведут. Это большой муравейник. А тут – возле лифта пусто, со мной ни одного попутчика. Невероятно! Мне бы прочитать в этом роковое предвестье, а я… Я вошел в лифт. Нажал кнопку нужного этажа. Кабина начала подниматься, но вдруг задергалась, что-то над ней страшно застучало, как будто кто-то очень сильный там, наверху, у самой крыши, замолотил что есть мочи от избытка злости обрезком водопроводной трубы о лифтовые блоки. Знаете, так: ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду-дух. Ох, страшно! Лифт застопорило.

Скажу вам честно, я так перепугался, оттого что сразу почувствовал беду. Лифт застопорило! Встала именно моя кабинка. Справа и слева от меня лифты бесперебойно работали. Я слышал, как в них поднимаются, весело болтая, люди. Мне показалось, они были почему-то особенно веселыми, очень громко смеялись. Сначала я дрожащей рукой нажимал подряд все кнопки, давил упругую кнопку вызова. Лифт ни с места! И на вызов никто не откликнулся. Мне стыдно было поднимать шум. Добавлю еще, что только в этом проклятом лифте я обнаружил, что, по врожденной рассеянности своей, забыл дома мобильник. Стыдно было кричать и стучать: ведь киностудия представлялась мне священным храмом неземных чудес, в который мне впервые великодушно было позволено вступить и где мне подобает быть робким и незаметным. Я вдруг ясно представил, как все эти деловитые люди соберутся меня вызволять, оставив все свои серьезные творческие дела, соберется целая толпа. О, как это ужасно – оказаться центром такого внимания! Вы знаете, наверное, подобное чувство мог бы испытывать абсолютно голый человек, окажись он не в бане, а в фойе Большого театра. Я обливался потом, ворот моей новой рубашки душил, как петля, но мне почему-то не приходило в голову расстегнуть его и распустить галстук. Я все нажимал и нажимал кнопки. Лифт мне представлялся чудовищем, которое, не задумываясь, поглотило меня, как мошку, как ничтожную козявку. Поглотило со всем моим духовным богатством, незаурядностью, творческими терзаниями, надеждами, верой в свое предназначение, в то, что не случайно мое бытие…

Вы так слушаете меня, что я не боюсь быть с вами до конца откровенным. В общем… я… я заплакал. Стою в лифте и плачу. Я почувствовал, что плачу, ибо стали дрожать и расплываться номера кнопок. Слез на щеках я не ощущал: ведь они совершенно сливались с льющимся потом. В кабинке было очень душно, а тусклый свет вообще превращал ее в душегубку. Я понял, что здесь я и умру. А ведь меня ждут! Возможно, еще ждут! И я решился стучать. Стучал долго. Заболели руки, и я стал стучать ногами. Наконец на мои призывы откликнулись внизу, посоветовали подпрыгнуть и резко нажать какую-нибудь кнопку. Я послушно выполнил этот маневр. Результат – ноль. Тогда мне пообещали, что пойдут кого-то позовут. Я ждал. Потом опять начал стучать – откликнулись наверху и тоже ушли кого-то звать…

Тут рассказчик как-то постепенно скис, погас его энтузиазм, и он, в конце концов, замолчал. Я терпеливо ждал, дав ему возможность преодолеть тяжелые воспоминания. И вот он вновь заговорил:

– Лифтер обнаружился только к концу рабочего дня. Он пришел отключать лифты и меня освободил. В этот вечер я не решился звонить Мастеру: мне слишком ясно представлялась его ярость. Зачем лить воду на раскаленный утюг? Я позвонил утром. «Ну, голуба, – сказал он густым басом. – Все! Кандей твоему сценарию. Подвел ты меня здорово. Я слишком много аванса тебе выдал. Так о тебе таким людям говорил, доказывал, отстаивал. Мол, молодое дарование, мол, надо поддержать, мол, сценарий, конечно, сырой, но мы подкрутим, подвинтим, дотянем. А ты… ты с такими людьми, как с мальчишками. Пришли, сидят, ждут, томятся. Пришли, чтобы автору пожелания высказать, благословить, так сказать, а автор-то даже и не удостоил. И я сижу и никак объяснить не могу, сижу, как олух царя небесного. Позор! Стыд! Хамство! Да ты должен был за час приехать и ждать, как верный бобик. Ты что, думаешь, ради тебя без конца такой консилиум будет собираться?»

Я начал свой рассказ про лифт, про этот проклятый лифт. Мастер не перебивал, слушал меня, а когда я замолчал, спросил:

– Все?

Я наивно всхлипнул:

– Все.

А он:

– Ну, голубь, ты и нахал. А знаешь, дорогой, не очень-то талантливо все это придумано. Скучно и уж совершенно неправдоподобно, – и он повесил трубку.

Связь оборвалась. Путь к кино, к моей религии, к богу моему, был отрезан. А знаете, почему он мне не поверил и подумал, что я над ним издеваюсь? – мой рассказчик вдруг открыто и как-то очень светло улыбнулся. У него оказались белые, очень красивые, ровные зубы.

– Дело в том, что все действие моего сценария происходило в лифте. Понимаете, в лифт попали совершенно разные, совершенно несовместимые люди. И лифт застрял. И смех, и грех. Вот вам и решение проблемы некоммуникабельности. И название-то сценария очень простое – «Лифт».

Жаворонок поднял брови, поправил очки, опять улыбнулся и, отвернувшись от меня, надолго замолчал. Молчал и я: спрашивать не о чем, вроде, все ясно. Потом он, будто вспомнив, чуть ли не прокричал:

– А давайте в последний раз?! В поддавки?! А?

Я медленно пожал плечами. Мы стали расставлять шашки. Вдруг откуда-то прилетел порыв ветра, с соседней урны, с груды переполнившего ее мусора сорвал обрывок целлофана от увядшего растрепанного букета цветов, понес, понес его и прилепил прямо на голову Ангелу Федоровичу.

– Ну вот, именно на меня, бес его задери! – выругался Ангел, срывая и комкая целлофан.

– А может, это хороший знак, почем знать, – засмеялся я. – И потом, не пристало Ангелу нечистого поминать.

– И то правда, – согласился Ангел. – Кто знает, что случай нам готовит. Он –