Российский колокол №7-8 2021 - Коллектив авторов

особенно одиноким:

Одиночество!

Крепче спирта

обжигаешь гортань.

И сквозь

марево всемирных юпитеров

не увидеть пота и слёз.

Слава!

Шатки твои ступени,

но не ведаю, что страшней –

одиночество ли –

на сцене,

одиночество ли –

за ней? [1, с. 19]

Эти строки соотносимы с пастернаковскими. Герой стихотворения Б. Пастернака «Гамлет» – тоже актёр и поэт и так же страшно одинок среди толпы зрителей, почитателей, недругов: «Я один, всё тонет в фарисействе» [2, с. 181]. Но если пастернаковский герой, моля о чаше, подобно Христу, смиренно принимает собственную избранность и не выказывает презрения, а тем более – ненависти к толпе, то новиковский далёк от смирения:

О, как я ненавижу вас,

покупающих лучшую ложу,

покупающих лучших из нас! [1, с. 19]

И далее читаем строки, подчёркивающие расхождение его позиций с позицией героя Пастернака:

Исчезаю в туманном свете

навсегда. Я не Иисус!

Не спасайте меня от смерти,

а от жизни я сам спасусь! [1, с. 20]

Это стихотворение С. Новикова выбивается из общей тональности текстов о творце и его миссии только накалом отрицания толпы поэтом и выраженным желанием уйти от этого мира в смерть, не быть. Но с мифологической точки зрения оно и в этом традиционно, потому что поэт (музыкант, художник) в мифах практически всех народов иррационально связан со смертью, стоит на границе того и этого миров, часто умирает молодым. Безвременный и необычный уход поэта в потусторонний мир также является чертой его избранности. Зачастую это – расплата за особый дар, не свойственный простым смертным.

Русские модернисты особенно настойчиво подчёркивали различие между поэтами и непоэтами. Этому способствовала и теория теургической сущности искусства, и идея жизнетворчества. Об искусстве, перетворящем вещный мир (русскими символистами воспринимавшийся как мир хаоса, «масками» которому служили видимости – вещи) в космическую бытийность, много писали В. Иванов и А. Белый. В своём романе «Крещёный китаец» А. Белый, обобщая различные мифы разных мифологических систем, создаёт свой, универсальный миф о космосе, его творении, претворении и творце. Опираясь на мировую мифологию, он обновляет миф о теурге, облекая его в форму традиционных мифологем в нетрадиционных сочетаниях. А. Белый объединяет теургическую идею символизма с метафизической идеей «святой плоти» Д. Мережковского, подчёркивая жертвенную сущность творца и очищающий характер этой жертвы, посредством которой и совершается теургический акт.

Творец С. Новикова, конечно, не теург Иванова или Белого, но определённо личность необыкновенная. Причём его необыкновенность видна не всем и не всегда. Часто она спрятана под самую непрезентабельную внешнюю форму, например, слепого баяниста в непрезентабельном пивном баре:

И вдруг – из-за линялой ширмы

слепой являлся баянист.

Бедняк, в отсутствие оркестра

он призван был внести на миг

в ублюдочность сих стен облезлых

недостающий шарм.

И шик.

(«Бар “Якорь”») [1, с. 11]

Или старого больного ялтинского скрипача Гонзы, играющего для пьяных матросов в погребке («Городу моего детства»).

Эти бедные музыканты Новикова при всей внешней убогости умеют преображать мир как теурги, воздействуя на души окружающих и изменяя окружающую действительность своим волшебным, мучительным и тайным даром одинокого творца:

И он вносил. Но вот что странно:

под непутёвый перебор

мирились, скашивали планы,

слезою увлажняли взор…

(«Бар “Якорь”») [1, с. 11]

Был он поляк иль венгр? Не знаю.

Но в скрипочке его свила

себе гнездо печаль такая…

Такая мука в ней жила!

Что за беда была виною

рыданий глупого смычка?

Любовь, разбитая войною?

Или по родине тоска?

Никто не знал. Но не однажды –

и я поклясться в том готов! –

вздыхали парни с каботажных

в порту сошедшихся судов.

За ним следили взглядом странным,

неловко хмурились порой

над этой хриплой, чужестранной,

совсем не русскою тоской.

(«Городу моего детства») [1, с. 44–45]

Представители мира обыденности, не склонные к излишней сентиментальности и восприимчивости, живущие в грубом неромантичном мире, далёком от искусства, внезапно преображаются под звуки волшебной музыки. Теургическое начало искусства преображает мир. Творец у С. Новикова, как божество, создаёт иное видение бытия. Но, к сожалению, оно в профанном мире остаётся недолговечным. Люди быстро забывают о воздействии искусства, как только оно прекращается, и, что называется, спускаются с небес на землю, которая создана не для творцов, а для обыденности: музыка замолкает – и все «разбредаются» по своим «местам»:

слепой – за ширму у буфета,

те – к персональным шоферам.

(«Бар “Якорь”») [1, с. 11]

А творящая волшебство перетворения скрипка Гонзы после его скорой смерти так и не находит другого творца и тоже умирает в мире непоэтов:

А лёгонькой его подруге

После него ещё лет шесть –

Фальшивить, жечь чужие руки

И в скупке намертво осесть.

(«Городу моего детства») [1, с. 45]

Намертво – определение не только судьбы скрипки. Это слово однокоренное другим – смерть, мёртвый и т. д. Мир без творчества, по Новикову, не просто обречён на умирание – он уже не жив. Мертвенность его обозначается в новиковских стихах по-разному – и прямо, и косвенно. Например, в стихотворении «Грустная песенка» маленькая мансарда домика в приморском городке полна жизни, радости и любви до тех пор, пока там обитает бедный и талантливый художник. Но вскоре жизнь оттуда уходит по причине исчезновения художника:

Увы! Художник съехал,

и женщина ушла.

В мансарде, словно в трюме,

крысиный писк и мгла.

И вот вчера, я слышал,

просился на постой

в ту комнатку под крышей

бухгалтер холостой. [1, с. 34]

Счетоводы и бухгалтеры у Новикова, как мы уже отмечали, символизируют профанный мир вне пределов творчества. Это мир денег, где всё продается и покупается, и настоящему творцу в нём нет места, так как настоящее творчество не продажно. В этом мире нет места волшебству и даже