У Никитских ворот. Литературно-художественный альманах №1(3) 2018 г. - Альманах Российский колокол

– Наташа, у меня к тебе дело, – каким-то странным голосом заговорила Нина, а затем, чуть-чуть помолчав, добавила: – Ты сниматься хочешь?

– Сниматься? – автоматически повторила она. А затем, осознав всю нелепость поставленного вопроса, произнесла с чувством ярко выраженного собственного достоинства: – Нинуль, ты разве не знаешь, я уже давным-давно на роль утверждена.

– Наташа, – нисколько не обратив внимания на явное ехидство с той стороны, невозмутимо продолжила Нина, – я всё знаю. А теперь я тебе скажу то, чего ты уж точно не знаешь! Фильм висит на волоске. Гайдай сказал, что без Остапа он фильм об Остапе снимать не будет! Теперь поняла? – и, явно удовлетворённая гробовым молчанием в трубке, добавила: – У нас есть план.

– План? – словно утопающая за соломинку, схватилась молодая актриса за нечто пока ещё неопределённое, но уже хоть что-то обещающее. – Какой план?! Да говори же ты скорей! – взмолилась она.

– В общем, так, – деловым тоном начала ассистентка, – завтра утром поездом из Тбилиси приезжает на пробы семьдесят шестой Остап. Мы будем его встречать. Дадим ему кассету с танго. У тебя кассетник есть? – деловито поинтересовалась она.

– Есть, есть!.. – радостно закричала начинающая актриса.

– Так вот. Мы отвезём его в гостиницу «Россия». Дадим ему твой номер телефона. Он тебе позвонит. Договоритесь о встрече. Возьми такси за счёт «Мосфильма» и поезжай к нему. Отрепетируй ты с ним этот чёртов танго! – сорвалась на крик Нина, а затем зловеще прошипела: – Все же Остапы с тобой пробовались. Ты лучше всех знаешь, что Гайдай хочет.

А потом всё было так, как в песне Высоцкого:

И ещё. Оденьтесь свеже, и на выставке в Манеже

К вам приблизится мужчина с чемоданом, скажет он:

«Не хотите ли черешни?» Вы ответите: «Конечно!»

Он вам даст батон с взрывчаткой, принесёте мне батон.

Да, всё было именно так. Всё шло по плану: телефонный звонок, гостиница «Россия» и танго. На следующий день актёры «впервые» встретились у Гайдая в кабинете. Вначале была репетиция, затем пробные съёмки, а несколько дней спустя состоялось утверждение Арчила Гомиашвили на роль Остапа Бендера.

«Как давно это было», – подумала она. И откуда было знать ей тогда, в далёком 70-м году, неписаное правило: СВИДЕТЕЛИ НИКОМУ НЕ НУЖНЫ. ОТ НИХ ЛУЧШЕ ВСЕГО ИЗБАВИТЬСЯ! Да, но зачем это было нужно Арчилу? Его бы Гайдай и так утвердил. Он чертовски подходил на эту роль. Но сам Арчил уверен в этом не был.

Она вздохнула и вновь взялась за чтение.

«…C Филипповым мы понимающе переглянулись, и этот старый, очень больной и бесконечно талантливый человек ласково подмигнул мне. Затем я смотрела съёмки Сергея Николаевича и Гомиашвили, а потом отснялась сама.

Николинька! Милый, нет ничего прекраснее кино! Даже тогда, когда ты устала и, кажется, уже не в силах двигаться, свет рефлекторов, сама атмосфера съёмок делают невозможное. Болезни, проблемы, склоки, зависть уходят в небытие, и на площадку выходишь ты. И десятки глаз с напряжённым вниманием следят за тобой, пока ты, творение всех присутствующих здесь, под тихое жужжание камеры и ласковый свет софитов проживаешь такую удивительную, такую прекрасную, такую необыкновенную жизнь.

Николинька, дорогой, это не громко звучит, то, что я здесь написала? Многие из моих сокурсников были бы потрясены, прочтя эти строки. Холодная, выхоленная, слегка циничная Татка Воробьёва, вечно называющая вещи своими именами, с которой лучше не связываться, – и вдруг до одури влюблённый в свою профессию человек. Парадокс, неразрешимая и необъяснимая дилемма для дорогих сокурсников. Чувствуешь, сколько желчи? Вот приблизительно такой они меня и знают. Впрочем, Бог с ними!

Николинька, милый, дети растут, да? Иногда это чуть-чуть печально! Очарование юности переходит в очарование женственности, и это капельку грустно. Детская непосредственность взгляда отягощается повседневными заботами, делами, неурядицами, ВОЗРАСТОМ – этим всесильным разрушителем, и взгляд остывает, подёргивается дымкой, делается пожившим и повидавшим, и окружающие, заглянув в твои усталые глаза, говорят о тебе уже не “милый ребёнок”, а “очаровательная женщина” – комплимент пленительный и вместе с тем чуть-чуть горький, как вкус полыни.

Я не огорчила тебя, милый? Я страшная сумасбродка, знаю. Со мной нужны железные нервы. Мои капризы трудно выносить, а тем более потакать им. Вообще-то я настоящая женщина со всеми достоинствами и недостатками, присущими этому полу, – нервная, впечатлительная, слабая, а вместе с тем сильная и решительная, не терпящая компромиссов в любви, и от этого, вероятно, не самая счастливая.

После съёмок Гайдай с Полуяновым пригласили меня к себе в машину, и мы все вместе поехали в гостиницу. По дороге они расспрашивали меня о моих делах, а я больше всего на свете боялась вопроса, снимаюсь ли я где-нибудь ещё. Но, слава Богу, всё обошлось, и мне не пришлось им рассказывать о съёмках в “Карусели” у Михаила Швейцера. Уж очень всё получалось несправедливо по отношению к Леониду Иовичу: он меня открыл, а, судя по всему, на экране впервые я появлюсь в “Карусели”, так как “Двенадцати стульям” предстоит ещё до-олго сниматься.

Затем был обед. После обеда я поднялась к себе в номер и придала ему вид симпатичной дамской спаленки: поставила в кувшин прелестные белые ромашки, вытряхнула на туалетный столик косметику из сумки, на журнальный – бросила “Иностранную литературу”, которая вскоре перекочевала поближе к постели, повесила на стул яркую блузку, и комната ожила. Точно таким же образом я преобразила ванную: два-три эффектных флакона на полочке под зеркалом, красный халат на вешалке – словом, довольно мило.

Потом мы с Ниной гуляли по городу, пока наши снимали, несколько раз наведывались на съёмочную площадку, а затем, порядком утомившись, отправились в гостиницу. Так прошёл первый день моей первой в жизни командировки.

Утро следующего дня пролетело быстро. Вначале я немного побродила по Рыбинску. Затем был завтрак, после него “Возраст любви” с очаровательной Лолитой Торрес, короткий отдых и обед.

Мы сидели вчетвером за столиком и угрюмо жевали что-то очень невкусное, когда к нам подошёл Сергей Николаевич Филиппов и сел за наш стол. Он сначала долго, очень внимательно смотрел на меня, а потом стал расспрашивать о моих институтских делах и в конце концов поинтересовался, что у меня по мастерству. Я ответила: “Четыре”. Тогда он успокоил меня, сказав, что, когда он оканчивал балетное училище, то его педагог сказал ему так: “Я ставлю тебе четыре. Себе я тоже поставил бы четвёрку, так как на пять танцует только Господь Бог”. Затем он спросил у меня, видела ли я свой материал. Я