Праведник мира. История о тихом подвиге Второй мировой - Греппи Карло

Пришла война, Франция вступила в войну с Германией, ты — рабочий родом из нейтральной страны и продолжаешь свое дело. Я работал в фирме Licorne[215], производившей внедорожники для французской армии. Но как только по радио передали, что Италия объявила войну Франции, мастер подозвал меня и велел идти к начальству. Мне выдали мою скромную оплату и отправили домой. Точно так же поступили и с другими итальянцами, потому что нельзя допустить, чтобы на военном заводе были задействованы граждане враждебного государства.

Вернувшись домой, я связался со знакомыми антифашистами и получил директиву: «Всем записываться в армию». Мы прекрасно знали, что никто нас туда не возьмет, но в то же время понимали, что в любой момент какой-нибудь идиот-префект мог отправить нас в концлагерь. Так и вышло: сразу же после объявления войны французы сослали в лагеря несколько десятков тысяч итальянцев[216].

Для бедолаг вроде Лоренцо начиналась вторая по счету мировая война. По мнению отправлявших их на смерть во Францию, а потом и в Грецию, Югославию и Советский Союз, им предстояло там прославить Италию. Сотням итальянцев из Фоссано пришлось воевать за дуче[217]: имена многих из них можно сегодня прочесть на памятнике погибшим рядом с бастионом дель-Саличе[218], частью городской стены XVI века[219].

Найти следы Лоренцо среди этих судеб — все равно что отыскать иголку даже не в стоге, а в дюжине стогов сена. В 1940 году каменщик находился в какой-то неопределимой точке воображаемого треугольника Ницца — Тулон — Амбрён с периметром более 400 километров. (В интервью, опубликованном уже после смерти, Леви назвал еще Лион и Тулузу и оговорился, что точно не помнит, какой именно город упоминал Лоренцо[220].)

Но он точно был среди этих тысяч — не менее 8500[221], — как удалось установить Леви и Энджер. Именно столько человек оказалось за решеткой[222] после того, как Италия ударила Францию метафорическим кинжалом. Когда вламываются чужаки, обычно под подозрение попадают все имеющие хоть малейшее отношение к вражеской стране.

Пока итальянцы переживали один из самых унизительных периодов в своей военной истории[223], Лоренцо мог хоть немного перевести дух. В клетке люди с натруженными руками и ногами почти всегда выживают — по крайней мере, так он считал до «Суисса». В тюрьме ведь кормят — не то что на воле! Однако Лоренцо пробыл в заключении всего несколько дней[224], [225]. Нацисты сокрушили Францию. Париж был сдан 14 июня 1940 года. Лоренцо и множество его товарищей оказались на свободе — экономике «Оси»[226] требовалась рабочая сила[227].

В начале июля Лоренцо отметился в бюро по трудоустройству в Фоссано, чтобы получать пособие по безработице[228]. Во Франции в это время найти работу было уже намного сложнее.

Местность, где все знали друг друга и благополучно соседствовали, оказалась неожиданно осквернена ненавистью — итальянцы приобрели статус врага даже в глазах обычных французов. Граница застыла, буквально превратившись во фронт[229]. Простые итальянцы вроде Лоренцо, может, и были против фашизма, но все равно являлись гражданами страны-агрессора. А она в ближайшие годы еще и захватит обширные территории Юга Франции — те самые, которые когда-то давали итальянцам работу.

«Ось» стремилась завоевать мир, методично превращая Европу в руины. Но и на них можно было заработать необходимые для выживания гроши. Как утверждает альтер эго[230] Примо Леви — герой его книги «Звездный ключ» (La chiave a stella)[231], «мы слишком поздно учимся говорить “нет” работе»[232]. Итальянцам пришлось держать строй — в военной форме или без нее.

Мне неизвестно, сколько раз Лоренцо нелегально возвращался во Францию в начале 1940-х[233]. Но, возможно, именно оттуда он однажды и попал на территорию Германии. Это кажется маловероятным, но в те годы из Франции в Третий рейх отправлялись тысячи итальянских рабочих — сначала добровольно, а потом по все большему принуждению[234].

На какой бы из трех территорий в то время Лоренцо ни трудился, он в любом случае работал на «Ось». Ехать в Италию было рискованно: мужчина его года рождения вполне мог загреметь на фронт[235]. Часть из 178 674 рабочих, вернувшихся из Франции в Италию между 1937 и 1942 годами, заключила контракт и уехала на работу в Германию[236]. Я полагаю, среди них был и Лоренцо.

Согласно его трудовой книжке, часть сведений из которой подтверждается архивами Яд Вашем, фоссанский каменщик получил работу в Аушвице через итальянскую компанию G. Beotti (о ней, к сожалению, не сохранилось никаких сведений, кроме названия). Скорее всего, поспособствовал этому кто-то из родственников — дядя или брат Джованни (бородач Джуанин)[237].

В «Лилит и другие рассказы» Примо Леви уклончиво пишет о не таком уж и добровольном выборе (к этому я еще вернусь). Немцы вошли во Францию во время непродолжительного тюремного заключения Лоренцо; они восстановили компанию, в которой он работал, и вместе с персоналом перевели ее в Верхнюю Силезию[238].

Однако в трудовой книжке Лоренцо значится, что до «Суисса» он больше месяца работал в строительной компании в коммуне Традате (в провинции Варезе в Ломбардии) и в Левальдиджи[239], в коммуне Савильяно, в наши дни известной одноименным аэропортом. В те годы его как раз расширяли под военные нужды за счет частных землевладений[240]. Заказчиком этих работ, согласно архивным материалам, выступили Военно-воздушные силы Италии[241].

Пояснение Леви относительно перевода компании не закрывает вопрос, почему Лоренцо сэкономил как минимум несколько десятков километров, выбрав кратчайший маршрут. По привычке? Ему действительно приходилось много ходить пешком, и не только по горам через границу. Нам доподлинно известно: следуя вдоль железной дороги, он в 1945 году за четыре или пять месяцев преодолел 1412 километров[242]. Но это последняя часть нашей истории. Чтобы понять ее, нам придется начать с начала и узнать Лоренцо таким, каким его увидел Примо.

«Если бригадир делал ему замечание, даже справедливое, он не отвечал, а просто надевал шляпу и уходил», — так Леви писал о годах, предшествовавших их встрече[243]. Предполагаю, об этом рассказывал сам Лоренцо или его родственники, которые подтвердили Энджер справедливость этих слов[244].