Праведник мира. История о тихом подвиге Второй мировой - Греппи Карло

Внутри котелка виднелись «комья земли и камни». Примо спросил, что случилось, но Лоренцо лишь «покачал головой и пошел прочь». Год спустя Леви узнал, что «в то утро, пока Лоренцо обходил своих товарищей, собирая остатки супа, лагерь подвергся воздушному налету. Одна из бомб упала неподалеку и взорвалась, земля погребла котелок и повредила Лоренцо барабанную перепонку в одном ухе, но ему надо было принести суп, поэтому он пошел на работу»[884]. Так Леви описал этот эпизод в 1981 году в рассказе «Возвращение Лоренцо».

Через пять лет он рассказал Розенфельду, что muradur вместе с котелком оказался «в воронке, оставленной бомбой», а поднятые взрывом комья земли попали ему в ухо. «Он наполовину оглох в тот день», но ничего не сказал Примо[885]. В интервью Николо Караччиоло он примерно в те же месяцы пытался вспомнить, что же именно произнес Лоренцо напоследок — конечно же, на пьемонтском диалекте.

Лоренцо, «Ло. Пе», «святой Антонио», Дон Кихот — именно таким он был для Леви[886] — в тот день сказал всего несколько слов. Возможно, последних, обращенных к Примо в этом перевернутом мире. «Мне жаль, — он извинялся, — но суп немного грязный»[887]. Потом Лоренцо, скорее всего, так же лаконично попрощался: Ciau, amico — «Пока, дружище». И пару часов или дней спустя вместе со своим верным Санчо — Перуком из Фриули — отправился в путь.

Прогулки

Полноводная людская река, разлившаяся в январе 1945 года, не возвращалась в берега до самой осени: «Колоннами и поодиночке, часто босиком, закинув за спину сапоги, чтобы сохранить их целыми на долгом пешем пути, в военной форме и без формы, с оружием и без оружия, шли они, подбадривая себя песнями и молча, с опущенными головами»[888], [889]. Так об этом периоде вспоминал Леви в книге «Передышка», вышедшей в 1963 году.

В книге описаны два месяца, проведенные автором в транзитном лагере Staryje Doroghi[890] летом 1945 года. Он попал сюда, избежав смерти в гитлеровском концлагере, где встретил советских солдат, — путь домой оказался географически нелогичным и по-книжному авантюрным.

Лоренцо в это время был уже далеко: шаг за шагом он преодолел бесконечные километры, разделявшие его с Пьемонтом, — 1412, по сегодняшним картам Google. Он просто шел и шел — скорее всего, опустив голову и произнося только самые необходимые слова. Вряд ли, отправляясь в путь, он надел шляпу (насколько мне известно, у него ее и не было), но вот серо-зеленую накидку, конечно же, прихватил.

Похожего на ветошь — rag of clothing, по словам Энджер[891], — во многих местах заштопанного свитера у Лоренцо уже не было. Он отдал его Примо — поддеть для тепла под арестантскую робу. Скорее всего, это произошло между октябрем и концом декабря — уже после наступления зимы. Мне нравится думать, что это был следующий жест помощи на краю ада. Но нельзя исключать и первый порыв при наступлении холодов, когда ледяные клещи сомкнулись вокруг Буны.

Последнюю зарплату Лоренцо получил 15 января 1945 года. Работодателем на тот момент значится фирма Colombo[892]. Это свидетельствует о том, что в последние месяцы в «Суиссе» он в рамках все того же итало-германского соглашения перешел в другую компанию.

Возможно, он покинул Аушвиц раньше, чем получил на это разрешение[893]. Но, может, это был побег. Ясно лишь, что 21 января, за 6 дней до освобождения лагеря Красной армией, когда уже действовал подписанный днем ранее приказ об эвакуации, Лоренцо покинул лагерь вместе с другими вольнонаемными рабочими, — это подтверждает Сеткевич[894].

Судя по рассказу «Возвращение Лоренцо», фоссанский muradur поспешно уходил из Моновица — потому что «знал, что русские вот-вот придут, и боялся их. Возможно, это было не так уж и беспочвенно: если бы он дождался прихода русских, то вернулся бы в Италию намного позже»[895]. Лоренцо с Перуком отправились в путь пешком, имея «крайне смутное представление о географическом местонахождении Аушвица»[896]. На ближайшей железнодорожной станции они разжились пассажирской схемой, на которой обозначены и соединены прямыми линиями остановки поездов.

Они шли по ночам в сторону Бреннеро[897], ориентируясь по этой схеме и звездам. Ночевали на сеновалах, ели украденную в полях картошку. Когда они слишком уставали, чтобы идти дальше, — останавливались в деревнях, где два каменщика всегда могли рассчитывать на работу. Отдыхали, работая, плату брали деньгами или продуктами. Так они шли четыре месяца[898].

Я натурально представляю Перука и Лоренцо, которые на этом пути время от времени обмениваются короткими фразами. «Панчо» — на своем фриульском, Лоренцо — на пьемонтском. «’Ndoma, ’mpresa. Давай, пошевеливайся. Дорога долгая». — «Вперед, bogia, date n’andi, ну же». Для Лоренцо передвигаться пешком было не впервой.

Сложно не поддаться искушению и не сравнить Лоренцо с героем «Передышки» Мавром, каменщиком из Вероны: «Он не шел, а летел на всех парах, как хорошо отлаженная машина… продолжил свое движение к горизонту, противоположному тому, на котором он перед этим возник»[899], [900].

Мы также можем представить, как Лоренцо восстанавливал силы в одном из неотличимых от других точно таких же мест: спал под открытым небом во дворах, заросших травой, разбивал лагерь «прямо на траве, под открытым небом»[901], как и «тысячи людей — перемещенные иностранцы со всех концов Европы»[902], [903].

Два итальянца из Пьемонта. Один — полуграмотный каменщик, «казавшийся немым», как говорил о нем Леви[904], второй — дипломированный химик, которому было суждено зарабатывать на жизнь словом. Оба попали в Аушвиц по разным, но взаимодополняющим причинам; оба оказались среди «сотен тысяч итальянцев, мужчин и женщин, военных и гражданских, вольнонаемных и рабов, которые работали в конторах и в лагерях на руинах Третьего рейха», как написал Леви о событиях июля и августа 1945 года в романе «Если не сейчас, то когда?»[905].

Маловероятно, чтобы Лоренцо «работал, как и многие другие (добровольно или нет), на немецких фабриках» в Равиче[906] к северо-западу от Аушвица[907]: основываясь на документах, можно предположить, что двигался он в другую сторону, на юго-запад через чехословацкие и австрийские территории. По воспоминаниям Леви, в диалоге с Розенфельдом, Лоренцо боялся русских, «вероятно потому, что подвергся нацистской пропаганде»[908]. Однако такое утверждение, скорее всего, излишне прямолинейно.