Разум в огне. Месяц моего безумия - Кэхалан Сюзанна

24. Тысяча вен

Второго апреля мне начали проводить первый курс иммуноглобулина – всего пять капельниц. На металлической стойке над головой висели пакеты с прозрачной жидкостью, стекавшей прямо в вену. Каждый из непримечательных на вид пакетов содержал здоровые антитела более тысячи доноров крови; одна процедура стоила более 20 тысяч долларов. Ведь чтобы помочь одному пациенту, понадобилась тысяча жгутов, тысяча медсестер, тысяча вен и тысяча печений, которые выдают донорам для регуляции сахара в крови.

Антитела обезвреживают вирусы, бактерии, грибки, проникающие в организм. Определенному патогену соответствует одно конкретное антитело, подобно хрустальной туфельке, которая впору только Золушке. Но иногда организм человека начинает вырабатывать аутоантитела, самых что ни на есть зловредных биологических «двойников». Они присоединяются к здоровым тканям (например, мозговым клеткам) и уничтожают их.

Капельница с иммуноглобулином привносит в организм свежие здоровые антитела, которые смешиваются со зловредными, «сбившимися с пути истинного» аутоантителами, созданными иммунной системой больного, помогают нейтрализовать и обезвредить их.

Бип, бип, бип. Темно. Громадная машина справа издает сигналы. Трубка капельницы соединяет меня с тяжелым пакетом с белой жидкостью. Надеваю наушники Стивена и закрываю глаза. Уношусь далеко отсюда и снова становлюсь собой.

«А следующая песня посвящается моей подруге Леа, которая не смогла сегодня прийти…»

Гитарные переборы. Мягкий барабанный стук. Музыка нарастает. Вечер хэллоуина в театре «Аполло» в Гарлеме. Я на концерте Райана Адамса. Вот он, на сцене, бренчит на гитаре, но глаза закрываются; я не могу следить за происходящим. Кто-то касается моей руки. Я вздрагиваю и слышу голос:

– СюЖЖана, пора мерить давление.

Концертная сцена исчезает, растворяется в темной больничной палате. Рядом стоит медсестра. Я снова возвращаюсь туда, где нет ночи и дня… Это она виновата, что я здесь, эта женщина. Меня вдруг захлестывает ослепительная ярость, направленная на нее. Отвожу назад правую руку и ударяю ее в грудь. «Ах», – произносит она.

Наутро мама, как обычно, сидела в палате на стуле у окна, и тут у нее зазвонил телефон. Звонил Джеймс. Родители не сообщали брату, насколько тяжело я на самом деле болела, – не хотели беспокоить его и отрывать от учебы. Несмотря на разницу в пять лет, мы с ним всегда были очень близки, и родители знали, стоило ему проведать о моем состоянии, как он сразу бы все бросил и приехал домой. Но сегодня, впервые за все время, мама решила дать трубку мне.

– Джеймс… Джеймс… Джеймс, – проговорила я, услышав голос брата. – Джеймс… Джеймс… Джеймс.

В комнате общежития в Питтсбурге Джеймс едва сдерживал слезы. Мой голос так изменился и стал совсем не похожим на голос его старшей сестры.

– Скоро я вернусь домой. И тебе станет лучше, – пообещал он.

На следующий день, когда мне поставили вторую капельницу, мой психофармаколог доктор Арслан совершал обход и заметил, что мои проблемы с речью усугубились. Вот что он написал в журнале наблюдений:

Пациентка плохо спала и демонстрирует усилившуюся задержку речи. Последнее является тревожным симптомом, так как может быть первым признаком кататонии. Снотворный эффект сероквеля по сравнению с прошлой ночью ослаб.

Впервые один из врачей упомянул о кататонии – состоянии помрачения сознания, недееспособности и негативных поведенческих характеристик.

Кататония возникает, когда нейроны «дают осечку». Мышечная ригидность или застывшая поза формируются при разрыве связи между осознанием пациентом своего тела и ощущением комфорта и уместности движений. Другими словами, кататоник не чувствует своего тела в пространстве и потому может принимать неудобные позы. В результате такие люди могут подолгу сидеть неподвижно в неудобной, атипичной, неестественной позе. Кататония больше схожа с состоянием, возникающим после неудачной лоботомии, чем с состоянием «овоща», так как с технической точки зрения человек сохраняет активность. Хоть его поведение и странное, неуместное и не связанное с реакцией на внешние раздражители.

Тем временем у Стивена из головы не выходило замечание, сделанное медсестрой накануне вечером. Медсестра была молоденькой эмигранткой из Азии и только что начала работать в университете Нью-Йорка. Во время осмотра она небрежно заметила:

– А она всегда так тормозит?

Стивен сердито покачал головой, с трудом удерживаясь, чтобы не огрызнуться. «Да как она смеет так говорить? Сюзанна не “тормозит” и никогда не была такой!»

На следующее утро Стивен встретил в коридоре папу. Поначалу они говорили ни о чем – о холодной погоде, работе Стивена и тому подобном. Но разговор быстро обратился ко мне.

– Она все еще с нами, – проговорил Стивен. – Я чувствую ее. Она все еще там. Я знаю.

– Согласен. И за эту Сюзанну мы боремся. Врачи и сестры этого не видят, но мы-то знаем, – сказал отец. – И ради нее мы должны быть сильными.

– Точно.

Они пожали друг другу руки. В тот день отец сделал запись в своем дневнике, делясь новыми впечатлениями о Стивене: «Единственный ее друг, который приходил каждый день – Стивен. Потрясающий человек. Когда я впервые встретил его, он мне не очень понравился, но с каждым днем мое уважение и симпатия к нему растут».

25. Припадок голубого дьявола

Девятого апреля мне сделали вторую люмбальную пункцию. К тому времени я находилась в больнице уже восемнадцать дней и мало того, что ни на шаг не приблизилась к лечению – мое состояние верно ухудшалось. В частности, Стивен заметил, что у меня участились постоянные жующие движения челюстями, взмахи руками а-ля невеста Франкенштейна и периоды неподвижной фиксации взгляда.

Телевизор включен на большую громкость; показывают реалити-шоу по каналу «Дискавери».

Стивен сидит рядом со мной и смотрит телевизор, положив руку на мое бедро; я сплю на боку к нему лицом. Стивен поворачивается ко мне. Я вдруг сажусь и начинаю делать быстрые вдохи, забывая о выдохах. Он гладит меня по голове. Я вдруг вытягиваю перед собой прямые руки, а Стивен нажимает кнопку вызова медсестры. Он встает над кроватью, в ужасе глядя, как я медленно сгибаю кисти и подношу к лицу. Мои движения настолько «деревянные», что запись напоминает замедленную съемку. Приходит сестра. Она говорит со Стивеном, но громкий звук телевизора заглушает их разговор. Я не произношу ни слова. Стивен пытается объяснить, что произошло, показывает, как я задыхалась, чтобы сестра поняла – я перестала дышать. Пока он говорит, я снова вытягиваю руки, но на этот раз кисти согнуты, а пальцы смотрят вниз, как у тиранозавра. Стивен аккуратно кладет мои руки по бокам от тела и начинает растирать мне плечи, но руки сами возвращаются обратно, согнутые в кистях на сорок пять градусов – как будто их подтягивают на веревочках. Я начинаю быстро и ритмично двигать руками вверх-вниз, вверх-вниз. Затем закрываю лицо ладонями и неподвижно лежу до прихода дежурного невролога.

Стивен снова пытается объяснить врачу, что произошло, напрягая руки и скрежеща зубами. Он переволновался, ему страшно; он начинает плакать. Я сбрасываю на пол плюшевого мишку, лежащего на кровати, и снова начинаю неуклюже махать руками, словно отбиваясь от привидения. Но руки так напряжены, что я похожа на куклу Барби, отправившуюся в бой. Врач задает мне несколько вопросов – его голоса на записи не слышно, – но я не отвечаю, а только смотрю на него. Потом снова ложусь на кровать.

И тут я сажусь и пытаюсь слезть с кровати, но мне мешает поручень. Врач опускает его и дает мне судно (видимо, полагая, что меня тошнит). Я раскачиваюсь вперед-назад, затем ложусь на кровать, зажав судно между ног. Врач забирает его у меня и кладет у подушки.