И. Потапчук - Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века

Что же получается в результате? Получаются люди, которые сами себя расславили и которые этим очень довольны.

Но скажите по совести: интересуется ли кто бы то ни было из людей компетентных тем, что скажет подобная «знаменитость» по делу, доставшемуся в ее руки? Я думаю, что нет никакой возможности интересоваться речью, которая каждому среднему человеку известна заранее. Каждый из нас, прочитавши о происшествии в газетах, даже не изучая его подробностей, весьма легко угадает, на чем будет «ездить» подобный защитник. И никогда не ошибется. Все мы без затруднения предусмотрим, что речь защитника будет «блестящая и горячая», в вышеуказанном мною смысле, и что, таким образом, на сцене суда произойдет самое банальное изображение защиты с ее общеизвестною и надоевшею ролью, как роль «Дамы с камелиями». Привычные рецензенты судебно-театральной залы будут вполне удовлетворены. Слава защитника не увеличится, но и не уменьшится, ибо сама эта слава, раз уже она сделана, имеет те же качества неувядаемости, как и восковая кукла.

А смогли ли бы вы когда-нибудь предусмотреть, что скажут Спасович, Урусов, Александров, Жуковский? Нет. Потому-то их появление и участие в деле всегда составляли событие без всяких самодельных анонсов. Это были умы самобытные, творческие и способные открывать новое, яркие и редкие, как бриллианты. А те, которые нынче так усиленно предлагают себя публике,— разве это не самые ординарные умы?

Я говорил о поразительной скудности талантов среди «уголовников». Между тем в кадры цивилистов продолжается постоянный приток людей широко образованных, значительно умных, прямо выдающихся. Но ими ни печать, ни общество не занимаются. И наша корпорация поневоле должна получать свою аттестацию «о всех и за вся» от тех товарищей-«любителей», которые подвизаются на видных для всей России подмостках уголовной сцены. Положение для этих «корифеев», надо сознаться, довольно ответственное и едва ли ими сознаваемое, а для всех прочих — чрезвычайно неудобное...

Предвижу множество возражений. Отвечу только на самые опасные и коварные, какие мне приходят в голову.

Мне могут сказать: «Новая адвокатура вовсе не помышляет о том, чтобы сказать нечто новое и удивить каких-нибудь тонких ценителей. Она заботится прежде всего о подсудимом и отдает ему всю свою душу. Она ближе к жизни и она преуспевает в смысле побед гораздо более, нежели все ваши излюбленные ораторы».

Казалось бы, более сильного возражения и придумать нельзя.

Но все это вздор. Во-первых, сколько бы теперешняя адвокатура ни помышляла о том, чтобы сказать нечто новое, она этого не сделает, не потому, что не хочет, а потому, что не может. Во-вторых, она вовсе не ближе к жизни, потому что она и не трудится, и не задумывается над изучением жизни, а только, понюхав слегка, на каких нотках можно сыграть выгодную роль, торопится захватить каждое дело с благодарным сюжетом и «жарить вовсю» бенефисные монологи, даже не соображаясь с тем, насколько они подходят к данному случаю. Она даже не постесняется исказить дело только для того, чтобы подогнать его под свое задуманное выигрышное «амплуа». В-третьих, она вовсе не влагает в дело своей души, а только припускает к нему свой искусственный жар. Все эти пламенные защиты я назвал бы «физическими», а не «интеллектуальными». Известно, что даже величайшие трагики нисколько не тратили своей души, ибо отличались великолепным здоровьем и долголетием. Следовательно, о наших заурядных лицедеях и говорить нечего. Наконец, в-четвертых,— и это самое главное. Новая адвокатура не только не преуспевает в смысле побед, но, если взять статистику, проигрывает немилосердно. Секрет заключается лишь в том, что, под сенью рекламы, она трезвонит о своих победах и затушевывает свои проигрыши. Я бы мог привести доказательства и цифры, но для этого нужно было бы назвать процессы и действующих лиц. Вредить никому не хочу. Держусь добродушного и бессмертного изречения нашего коллеги Сермягина: «Дай Бог нажить всякому». Но убежден, что теперешняя система защиты никакого влияния на правосудие не оказывает. Она годится лишь для дел, которые сами собою выигрываются. Да и в этих случаях подчас вредит, ибо развязная заносчивость адвокатов, предвкушающих победу, иногда смущает самых добросовестных судей.

Не отрицаю, что каждый из главных деятелей рекламного периода имеет свои достоинства. И если бы они по примеру своих товарищей предыдущего времени предоставили самой жизни сделать им оценку, то и пределы их деятельности соответствовали бы их природным способностям. Теперь же они, благодаря искусственным мерам, занимают в корпорации совершенно неподобающее им место и оттесняют в сторону уже возникшие более свежие и гораздо более сильные дарования, которые не желают прибегать к их приемам. Вся эта крепкая сеть телеграфно-рецензентской агентуры да еще таможни, устроенные и в доме предварительного заключения, и на границе провинциального импорта с целью распределения уголовного товара только между известною группою лиц,— все это указывает на глубокое разложение наших нравов. О прежнем рыцарском отношении между товарищами, среди которых теперь существует подобная ловля дел, конечно, уже и говорить не приходится. Эта бесцеремонность не встречает у нас откровенного протеста, хотя отовсюду слышится подавленный ропот. Но мне бояться нечего. Я фаталист, за делами не гоняюсь, газетного шума не ищу и, кроме того, так беззаветно люблю всякий истинный талант, что к его оценке никакие личные отношения ни в какой области искусства у меня не могут примешаться. В этом вопросе у меня нет ни врагов, ни друзей.

И если бы от меня потребовали, чтобы я в самом сжатом виде определил, какая же существует разница в нашем деле между истинным искусством и мишурой, то я бы ответил: истинное искусство — это простота, искренность, содержательность и оригинальность, в отличие от мишуры, которая есть вычурность, фальшь, пустословие и банальность. Сообразно этому определению я и предложил бы вам оценивать лиц, подвизающихся у нас на поприще судебного красноречия.

Но пора кончить.

Реклама завершит когда-нибудь свой цикл и, как всякое отрицательное явление жизни, со временем, по воле судеб, принесет свою пользу, ибо самый титул «знаменитости», наконец, опошлеет. И это уравняет людей, даст им больше свободы и уверенности в естественной и справедливой оценке их трудов.

Мне кажется, что вследствие указанных мною особенностей нашего правосудия, русские судебные ораторы должны занять видное место не только в истории общественного развития, но и в истории словесного искусства. Давно уже мне приходит в голову одно сравнение. В Сорбонне над анатомическим театром существует старинная надпись: «His est locus, ubi mors in vitam proficit», т. е. «Вот место, где смерть служит на пользу жизни». В соответствии с этим, чуть ли не с начала моей деятельности я мысленно читаю над судебным зданием следующие слова: «Вот место, где преступление служит на пользу обществу». Конечно, не в том смысле, что здесь наказываются преступники, а в том, что здесь изучаются причины преступления, дабы общество научилось их избегать. Какая громадная задача! Какие для этого нужны крупные таланты! И мне кажется, что исполнить эту задачу могут только судебные ораторы, равные нашим лучшим писателям по глубокому и правдивому изображению жизни, по благородной и художественной простоте слова.

Сергей Аркадьевич Андреевский[1]

Три выдающихся судебных оратора — Ф. Н. Плевако, А. И. Урусов, В. А. Спасович — встретились на этом процессе. Трудно отдать преимущество в состязании кому-либо из бойцов. Знакомство с этим процессом следовало бы рекомендовать всем начинающим судебным ораторам: из речей они могут увидеть, как глубочайшая мысль должна сливаться с простейшим словом, как на суде надо говорить все, что нужно, и только то, что нужно, и научиться, что лучше ничего не сказать, чем сказать ничего.

ДЕЛО ДМИТРИЕВОЙ И КОСТРУБО-КАРИЦКОГО

Суду преданы по обвинению в краже процентных бумаг и в употреблении средств для изгнания плода бывший рязанский губернский воинский начальник, полковник Николай Никитич Кострубо-Карицкий, жена штабс-капитана Вера Павловна Дмитриева, 30 лет, врач, коллежский асессор Павел Васильевич Сапожков, 36 лет, инспектор врачебного отделения рязанского губернского правления, статский советник Август Федорович Дюзинг и жена губернского секретаря Елизавета Федоровна Кассель.

Председательствовал товарищ председателя г. Родзевич, обвинял товарищ прокурора Московской судебной палаты В. И. Петров, защищали: Карицкого — присяжный поверенный Ф. Н. Плевако, Дмитриеву — присяжный поверенный князь А. И. Урусов, Дюзинга — присяжный поверенный В. Д. Спасович, Сапожкова — присяжный поверенный Н. М. Городецкий, Кассель — г. Киреевский.