Реализм и номинализм в русской философии языка - Владимир Викторович Колесов
Реализм и номинализм в русской философии языка читать книгу онлайн
Книга представляет собой опыт герменевтического толкования философских текстов мыслителей XVIII – XX веков. Показано столкновение русского реализма и западного номинализма в границах выявления в языке и в речи концептуальной сущности бытия как Логоса. Рассмотрены достоинства и недостатки обеих точек зрения на общем фоне общественной и социальной жизни России переломной ее эпохи, объяснены причины русского «уклонения» в концептуализм и намечены пути выхода из создавшегося тупика. Законченность развития этой культурной парадигмы дает возможность весь процесс представить последовательно, достоверно и максимально точно.
Книга может быть рекомендована лингвистам, работающим в области философии, и философам, не чуждым лингвистики, а также всем тем, кто интересуется историей русской мысли в момент ее расцвета.
•
Каждая книга Владимира Викторовича Колесова встречается читателями с неизменным интересом.
В.В. Колесов – доктор филологических наук, профессор СПбГУ, заслуженный деятель науки РФ, действительный член Гуманитарной и Петровской академий, лауреат многих премий, автор более 500 научных работ, среди которых фундаментальные монографии
· «История русского ударения»,
· «Древняя Русь: наследие в слове»,
· «Слово и дело. Из истории русских слов»,
· «Древнерусский литературный язык»,
· «Русская речь. Вчера. Сегодня. Завтра»,
· «История русского языкознания»,
· «Язык города»,
· «История русского языка в рассказах»,
· «Культура речи – культура поведения»,
· «История русского языка»
и другие.
Впервые издаваемая книга «Реализм и номинализм в русской философии языка» органично включается в цикл исследований автора по философии языка:
· «Философия русского слова»,
· «Язык и ментальность»,
· «Русская ментальность в языке и в тексте».
Однако
«человек науки, знает ли он это или не знает (большею частью, конечно, не знает), хочет ли он того или нет (обыкновенно – не хочет) не может не быть реалистом в средневековом смысле этого слова. Отличается же он от философа только тем, что философу приходится еще объяснять и оправдывать практикуемый наукой реализм. Вообще же говоря, так как „эмпиризм“ есть только неудачная попытка философского оправдания научных, т.е. реалистических, методов разыскания истины, то его задача фактически всегда сводится лишь к разрушению тех принципов, на которых он сам держится»
– так Шестов в книге «Скованный Прометей» (Шестов б/г: 13 – 14) действие номинализма ввел в сферу деятельности реализма. «Средневековый реализм» давал основания такому толкованию реализма,
«главным образом потому, что общее (идеальное), не имея genesisʼа (происхождения, начала. – В.К.), не знает и sfora (гибели, конца. – В.К.). И в новейшее время все устремились к идеализму, очевидно <…> единственно потому, что идеи неистребимы, даже самые простые идеи» (Шестов 1912: I, 30).
Даже с логикой философия не должна иметь ничего общего – своего рода выпад против феноменологии; но и диалектика тоже не устраивает Шестова, поскольку он как экзистенциалист имеет дело не с понятием или символом, а с образом:
«Диалектика властна только над общими понятиями, и общие понятия возведены в идеал» (Шестов 1991: 62).
«Общее предположение всякой метафизики: диалектическим развитием какого-нибудь понятия можно прийти к построению целой системы. На самом деле уже первый вывод бывает обыкновенно ложным – о дальнейших и говорить нечего. Но так как ложь в области отвлеченных понятий чрезвычайно трудно отличить от истины, то часто метафизические системы имеют и очень убедительный вид. Их главный недостаток вскрывается только случайно» (там же: 61).
По этой причине экзистенциалист осуждает разум, миссия которого состоит в жадном стремлении «ко всеобщим и необходимым истинам» (Шестов 1992: 223).
«Сейчас же после сотворения мира Бог позвал человека и велел ему дать имена всем тварям. И, когда имена были даны, человек этим отрезал себя от всех истоков жизни. Первые имена были нарицательные: человек называл, нарицал вещи, т.е. определял, чтó из вещей и кáк он может использовать, пока будет жить на земле. Потом он уже не мог больше постигнуть ничего, кроме того, что попало в их название. Даже в людях, даже в самом себе он ищет „сущность“, т.е. опять-таки общее. Вся наша земная жизнь сводится к тому, чтоб выдвинуть общее и растворить в нем отдельное <…> Конечно, при таких условиях люди не могут и мечтать о „знании“, и то, что у нас считается знанием, есть только своего рода обман, посредством которого наше временное совместное существование делается наиболее легким, приятным или даже возможным» (Шестов 1966: 204).
Дело не ограничивается именами, которые заканчивают круг творения. Закон причинности, столь важный для научного знания, устанавливается «для мира внешнего» – и обратным образом для внутренней жизни человека именно этот закон оказывается ненужным – чем яснее причинность в феноменальном мире, тем сильнее власть случая в мире ноуменальном (Шестов 1912: I, 14 – 15). Вместе с тем понятно, что наука есть прежде всего система (Шестов 1966: 325), а
«стремление к системе убивает свободное творчество, ставя ему заранее изготовленные тесные границы»,
так что и
«систематичность ума есть верный признак духовной ограниченности» (Шестов 1912: I, 9 и 11).
«Тайна философии открывается только „посвященным“. И главная, самая непостижимая тайна <…> по-видимому, в том именно и заключается, что последняя, а может быть, и предпоследняя истина дается нам не как результат методического размышления, а приходит извне, неожиданно – как мгновенное просветление» (Шестов 1966: 324).
Как мгновенное просветление чтением Кьёркегора явилось определение экзистенциальной философии (см. с. 166). Результатом же «методического размышления» стало другое:
«Философия есть учение о ни для кого не обязательных истинах. Этим раз и навсегда будет устранен столь часто посылаемый ей упрек, что собственно философия сводится к ряду взаимно опровергающих мнений. Это – верно, но за это ее хвалить, а не упрекать надо» (Шестов 1912: V, 128).
4. Понятие и слово
Экзистенциализм ставит знак равенства между осуждаемым им понятием и словом, в котором такое понятие содержится.
«Изумление переходит всякие границы, если он еще a priori решил, что сущность действительности в самом понятии. Тогда точно бытие равняется небытию, небытие – бытию, живой человек исчезает, государство превращается в бога, разум всё понимает, а наука становится единственной целью несуществующего существования» (Шестов 1993: II, 192).
Отношение к кантовской «вещи в себе» в исследовательской практике позитивистов также выделяется из числа других критических замечаний:
«Может быть, такое превращение Ding an sich в явление и имеет свой смысл в мировом процессе. Вещь в себе – только „материя“, темное, грубое, косное, и она, как и всякий материал, подлежит обработке и обрабатывается во времени, в истории. И соответственно этому знание вовсе не должно углубляться в сущность предмета, и задача метафизики не извлекать до срока на поверхность всего того, что таится в глубине?» (там же: 211 – 212).
Это только одно из «вопрошаний» Шестова, которыми наполнены его труды. Вопрошаний апофатически отрицающих и риторических по существу.
Более того, Шестов не делает разницы между словом и логосом; по-видимому, это следствие его предпочтения Иерусалима – Афинам. «Вырваться из власти Логоса» (Шестов 1966: 325) важно потому, что с самого начала
«даже христианство соблазнилось логосом, а Новое время никак не может освободиться от чар гегелевской философии и даже верующие люди уже не могут верить только в бытие „общего“ Бога, т.е. Бога понятия, и убеждены, что всякая другая вера предосудительна и даже совершенно невозможна для просвещенного человека» (там же: 369).
Шестов мечтает о времени, когда
«люди поймут, наконец, что в „слово“, в общие понятия можно загонять на ночь для отдыха и сна усталые человеческие души, но днем нужно их снова выпускать на волю: Бог создал и солнце, и небо, и море, и горы не для того, чтобы человек отвращал свои взоры от них» (там же: 371).
По мнению Л. Шестова, слова искажают образ мира, стирают
