Агония и возрождение романтизма - Михаил Яковлевич Вайскопф

проявлении!» (ВШ: 52). Естественно, что он тоже сочетает в себе строгость и веселье, но «его шаловливость – явление горнего порядка» <sic!>. Смех Доктора «бывал – детский», и его смешливость впечатляла «на фоне строгой до огромности грусти» (ВШ: 62). Как и Ленину, ему свойственна была чарующая «простота», которой он даже «успокаивал старушек» (ВШ: 67). Имел покойный и простые человеческие «слабости», вероятно, роднившие его с остальным населением планеты, но прежде всего – с усопшим председателем Совнаркома («Знал он слабости, знакомые у нас…»). Ведь то были слабости от «неравнодушия к людям»; более того, Штейнера отличала «конкретная любовь к людям» (ВШ: 21) – не всегда, впрочем, умевшим оценить его чувство. Попутно автор обличает всевозможных мещан и еретиков, клеветавших на Доктора, а апология изливается панегириком.

На ленинско-христологической палитре образа преобладает именно человечность: «Он показал мне величие человека, себя»; «У многих ли в мой возраст есть счастье так верить в „человека вообще“, как я верю; и это потому, что я „человека“ видел воочию» (ВШ: 45–46, 216). Как видим, на Учителя спроецирована тут некая сборная цитата о Ленине из Маяковского и вчерашних богостроителей – Горького с Луначарским: «Мы его видели, мы видели Человека, человека с большой буквы»[534].

В то же время само определение «Человек», конечно, насыщено у Белого принципиально иным, антропософским смыслом, связанным с утопией одухотворенного человечества, которое возвещал и олицетворял собой Штейнер. В нем Белый опознал и самого себя – но себя будущего, такого же, что высвечивается в душах прочих адептов: «Мы это: в будущем» (ВШ: 11). Антропософия аукается у него здесь с известным очерком М. Кольцова о Ленине – «Человек из будущего» (1923), этим футурологическим идеалом ленинской типовой всеобщности, и с более ранней «Мистерией буфф» Маяковского, где тоже действует безликий Человек будущего, который по-хлыстовски вселяется в души завороженных пролетариев: «По-моему, он во мне»; «По-моему, влезть удалось и в меня ему». Теперь, в атмосфере все же несколько еще неуверенной индивидуализации Ленина, в поэме о нем тотальный коллективизм у Маяковского снова растекается абстракцией: «И в каждом – Ильич» – на всякий случай дополненной усредненностью старого образца: «Он, как вы и я, совсем такой же…»; «Но Ленин меж равными был первейший». Как раз этот коллективистский пафос безличного равенства Белому остался совершенно чужд.

Перестраиваясь на ходу, свою жаркую любовь к Владимиру Ильичу казенный бард успел отождествить с любовью к партии, которая все явственней заменяла у партаппарата прежние аморфные «массы». Именно поэтому у Маяковского «партия и Ленин – близнецы-братья»; да и поэму он посвятил РКП, вроде того, как Сталин посвятит свои «Вопросы ленинизма» «ленинскому призыву» – его новой социальной опоре и кадровому резерву партии.

Зато в ВШ партия с первых же строк замещена самой Россией: «Сравненье одно: так же [как Штейнера] я люблю Родину»; «В любви к родине и в любви к доктору Штейнеру может быть и все оправдание мое» (ВШ: 4). Вспомнит он и о вещем русофильстве Учителя.

Свою потайную вселенную Белый возводит в Кучино из подручного коммунистического сырья. Это тот теневой мир, где он восстанавливает справедливость и перераспределяет приоритеты – например, в том, что касается изначальной истины, искаженной ее мнимыми приверженцами. Здесь Доктор, конечно, тоже ассоциируется с Лениным и его преемниками вроде Сталина, призывавшими к творческому, а не «догматическому» прочтению марксизма, – но его подвиг куда величественней, поскольку Штейнер реставрировал самые «основы христианства, заштампованные догмами с первых же веков»[535] – да и вообще его не зря так поносили «„догматики“ всех сортов» (ВШ: 29, 43).

Обладая божественным всеведением, Ильич у Маяковского прозревает грядущее: «Землю всю охватывая разом, видел то, что временем закрыто», – и, соответственно, наделен всевидящим оком («без промаха бьющий глаз»): «И знал я, что все раскрыто и понято и этим глазом наверное выловится». Но ведь и Штейнер вещал «всему земному миру», устремляясь в будущее, ибо говорил он «веками веков», говорил «с невнимающими ему миллионами: современников и тех, кто еще не родился» (ВШ, 44) (прибавлена аллюзия на Втор. 29: 14–15); и он тоже наделен был сверхзорким, всеобъемлющим взглядом: «Доктор действительно видел всех» (ВШ: 104). Подобно Ленину у Маяковского, он был сразу повсюду: «Так сказать, наполнял он окрестность собою; и там – доктор Штейнер; и здесь – доктор Штейнер» (ВШ: 55) – но эта его ленинская вездесущность отдает одновременно кошмаром Шпоньки: «Поворачивается в другую сторону – стоит третья жена. Назад – еще одна жена <…> И в шляпе сидит жена». Своего любимого Гоголя[536] мемуарист, думаю, слишком хорошо знал, чтобы списать эту аллюзию на рассеянность: скорее всего, мы соприкасаемся здесь с иной, «обратной стороной» Белого, оттенявшей его экзальтацию.

Истину Штейнер возглашал с невероятной мощью, а его гений (не в пример ленинскому, как заметили Каганская и Бар-Селла), обновлял жизнь в бесчисленных ее областях. К ним относятся агрономия, промышленность, искусства, науки, словесность и гносеология, включая его «теорию сознания», где Учитель также «открывал дверь в будущее: он крупнейший деятель в сфере чисто философской» (ВШ: 15). Последнее замечание носит заостренно антимарксистский характер с учетом тогдашних философских дискуссий в СССР, агрессивной мегаломании диамата и его вражды к любым теориям познания, пусть даже замененным у Белого его «теорией сознания». В свете обновленной христологии Штейнера «объяснимы и углубляемы по-новому теория электронов, Бор, само строение материи» (ВШ: 19). По этой части он тоже оттеснил куда-то на философские задворки Ильича с его кустарными наитиями вроде «неисчерпаемости электрона»[537] из 5-й главы «Материализма и эмпириокритицизма».

По сути дела, ленинский Коминтерн замещен в ВШ экуменическим содружеством достойных того антропософов, готовивших спасение всему мирозданию (что, конечно, не под силу никаким Лениным), ибо «Дорнах – не пункт в Швейцарии, а спираль, уводящая во вселенную» (ВШ: 250). В панегирической версии беловских мемуаров само устройство тамошней жизни являет собой порядок чисто коммунарский и антикапиталистический:

«Твое», «мое» и «хата с краю» – с этим было покончено в Дорнахе. И в политическом, и в культурном отношении «дорнахцы» моего времени – крайне левые: – и вот еще причина, уже чисто социальная, почему их грызла антропософская буржуазия (ВШ: 243–244).

Так Белый из финансовой нужды делает пролетарскую добродетель, приписывая ее и самому Штейнеру: «В дорнахских конфликтах он стоял с „голытьбой“ против богатых „святош“» (ВШ: 38); в конце концов, «ведь он сам – сын народа» (ВШ: 255).

Да и вообще он «не покладая рук трудился в Дорнахе над созданием „нового быта“» (ВШ: 38), того самого, о котором в СССР денно и нощно твердили тогда большевики, – а его собственная квартира «производила впечатление ячейки рабочей коммуны, которой не до комфорта»,