Виктор Хорев - Польская литература ХХ века. 1890–1990

Границы между жанрами «невымышленной» литературы условны, весьма подвижны и трудноуловимы, особенно между эссе и «человеческими документами», предназначенными для прижизненной публикации. Надо иметь в виду и частое взаимопроникновение элементов сюжетной и документальной прозы.

Такое стирание границ между рассказом и эссе характерно, например, для творчества К. Брандыса еще с 60-х гг. Эта линия была продолжена писателем и в последующих книгах – «Замысел» (1974), «Недействительность» (1978). Брандыс стал литературным героем четырех томов своего дневника «Месяцы» (1978–1987), в котором запечатлены размышления писателя о политических и культурных событиях в стране с конца 70-х гг., побудивших его присоединиться к демократической оппозиции коммунистическому режиму, а также воспоминания о личной жизни.

Показательно признание писателя: «У меня внутреннее сопротивление написанию романа, поэтому я охотнее пишу о себе самом. О том, что я пережил, и о том, что происходит. Мне кажется, что сегодня именно «Я» писателя более связывает его считающей публикой, которую интересуют дневники и для которой автор становится литературным героем»{169}.

Дневник писателя является несущей конструкцией романа Е. Анджеевского «Месиво» (о нем еще пойдет речь). Важным документом эпохи являются и книги-дневники писателя «Изо дня в день. Литературный дневник 1972–1979» (книжное издание 1988), «Игра с тенью» (1987).

Автобиография положена в основу многих значительных произведений: Т. Ружевича «Приготовление к авторскому вечеру» (1971); М. Кунцевич «Фантомы» (1971), «Натура» (1975) и «Диапозитивы» (1985); А. Кусьневича «Смесь нравов» (1985); А. Рудницкого «Краковское предместье на десерт» (1986) многих других.

И. Неверли в книге «Остатки от пиршества богов» (1986, нелегальное издательство «Нова») припомнил красочные эпизоды своего детства и юности, которые он провел в России в переломные для нее революционные годы (попав в Россию в 1915 г., Неверли бежал в Польшу в 1924 г., спасаясь от ссылки на Соловки). Эпизоды эти – из жизни будущего писателя в Симбирске, Пензе, Киеве – вписаны в большой контекст истории русской революции, последствия которой драматическим, а то и трагическим образом сказались на судьбах сотен миллионов людей.

Автобиографический характер имеет и книга Неверли «Беседа в саду 5 августа» (1978) – в день, когда в 1942 г. директор детского дома, врач и педагог Януш Корчак со своими воспитанниками погиб в гитлеровском лагере смерти. Книга и посвящена воспоминаниям о Корчаке, с которым Неверли работал в 1936–1939 гг.

В конце своего жизненного пути И. Неверли издал роман «Сопка голубого сна» (1986). Это красочная история жизни польского революционера, сосланного в 1906 г. в Сибирь на четыре года каторги и вечное поселение (и вернувшегося в Польшу в 1923 г.). Ссыльный поляк проявляет необычайную твердость духа, становится первоклассным охотником, настоящим хозяином сибирской тайги, обретает уважение окружающих, любовь, верных друзей и главное – духовную независимость.

Дальнейшие тома воспоминаний из цикла «Полвека» в 1978–1987 гг. опубликовал Е. Путрамент. В них содержится много любопытных (хотя и субъективно трактуемых) фактов, деталей, анекдотов из «коридоров власти» и Союза польских писателей. Можно назвать также «Мемуары» (1976) М. Хороманьского; «Другие сферы» (1979) X. Ворцеля; двухтомный «Дневник моих книг» (1978 и 1983) Р. Братного и книги многих других писателей.

Большой читательский успех имел «Дневник» 3. Налковской. В 1970 г. была издана его часть – «Дневник военных лет». Дневник Налковской ближе всего к автобиографическому роману тема которого – человеческая судьба в годы военных испытаний – раскрывается в мыслях, чувствах, поступках писательницы – законодательницы мод в предвоенных варшавских салонах, в годы оккупации вынужденной зарабатывать на хлеб, продавая папиросы в табачной лавке, стареющей женщины, нелегко переживающей свои личные неудачи. Но прежде всего человека, принадлежащего своему народу, готового разделить с ним любую судьбу, остро чувствующего народную трагедию, на фоне которой бледнеют личные горести.

В дни ежедневных массовых казней на улицах Варшавы, тотальной ликвидации восставшего гетто, расстрела Варшавского восстания 1944 г., в трудные годы лишений, отупляющего физического труда, неоднократных поисков жилища продолжался интенсивный духовный труд писательницы. От одиночества, от разочарования в человечестве она искала спасения, искала непреходящих гуманистических ценностей в свершениях человеческого разума, запечатленных в научных и философских трудах, в художественной литературе. Как самый дорогой экспонат своего «маленького музея жизни» она переносит с собой во время вынужденных переселений полку с любимыми книгами – французских философов и моралистов XVII–XVIII вв., Достоевского и др. «Уже четыре года, – записала Налковская 14.Х. 1943 г., – я не слышу радио, не вижу театра или кино, не участвую в жизни какого-либо коллектива. Нет собраний, докладов, нет еженедельников или ежемесячников, выходит лишь одна газета на польском языке. Жизнь проходит в слухах, нашептанных новостях, повседневных ужасах и страхах. В этой тишине, в молчании действительности книга приобретает огромное значение…»{170}.

Дневник был для Налковской не только средством «удержания мчащейся и навсегда исчезающей жизни» и не только складом наблюдений и размышлений, которые вошли в ее будущие послевоенные книги, но и возможностью «найти себя». Приводимые в дневнике факты, портреты людей, зарисовки и их моральная оценка создают целостную картину духовной жизни высокоинтеллектуальной и нравственной личности.

Всего в 1975–2001 гг. было издано шесть томов «Дневника» 3. Налковской, охватывающих жизненный и творческий путь писательницы с 1899 по 1954 г.

Особо следует сказать об автобиографических произведениях Т. Конвицкого: «Календарь и клепсидра» (1976), «Восходы и заходы луны» (1982), «Новы Свят и окрестности» (1986), «Вечерние зори» (1991), «Памфлет на себя» (1995). Именно в них наиболее рельефно проявились особенности того направления в современной польской прозе, которое польский критик Р. Ныч определил как «сильвическое» (от латинского silva rerum – дословно: лес вещей). Оно восходит к старопольским семейным книгам, в которых время от времени записывались домашние события, расходы, заметки о соседях, погоде, природе и др.

Современные «сильвы» ускользают от точных жанровых определений, они существуют в гибридных, дезинтегрированных формах, в них подчеркнут скорее процесс написания, а не его итоги, в них переплетаются высокое и мелочное, надежды и сомнения, предчувствия и прогнозы, правда и выдумка – в целом создающие индивидуальную форму отношений человека с миром.

О своих намерениях Конвицкий говорил так: «Теперь имеется большой спрос налитературу факта. Для моего творчества таким фактом являюсь я сам, и в то же время оно в целом является формой бегства. Бегства в конструкцию, в абстрагированный мир. При всем том я страшный обманщик. Я лишь притворяюсь, что я – этот „факт“, поскольку спрос на факт висит в воздухе»{171}. Свою книгу «Календарь и клепсидра» Т. Конвицкий называл «лже-дневником» и «автобиографическим апокрифом».

Конвицкий родился в Новой Вилейке, учился в Вильно в гимназии, в 1944–1945 гг. был в партизанском отряде Армии Крайовой, действовавшим на территории Виленщины и Белоруссии. Эти жизненные обстоятельства во многом определили тип его художественного сознания, сформировавшегося как на стыке разноликих национальных языков и соответствующих им национальных образов мира, так и на стыке времен: безвозвратно уходящего в прошлое быта польских «кресов» (бывших восточных окраин Польши) и наступления нового их бытия в составе советских республик.

Этнический, религиозный, культурный конгломерат региона стал для Конвицкого «малой родиной», воспоминания о которой образуют магнетическое ядро многих, если не большинства, его произведений. Эти произведения характеризует, по словам самого писателя, «настойчивый поиск смысла в собственной биографии, поиск гармонии, порядка»{172}. В разных своих произведениях писатель создает варианты одной и той же биографии, символической биографии своего поколения, утратившего идиллическую Аркадию детства.

Над сознанием Конвицкого тяготеет жестокий опыт военных лет, ставший уделом молодых воинов Армии Крайовой, дезориентированных ходом истории и вошедших в жизнь с ощущением личного поражения. К этому присоединяется чувство враждебности современной польской жизни, лишенной подлинной свободы, воспринимаемой в полусне, в гротескной оболочке, противопоставленной чувственно-конкретным картинам прошлого, которые наполнены символическими значениями.

Прошлое, молодость – вот куда устремляются мыслью и мечтой писатель и его герои – в мир, в котором, кажется, существовали еще общепринятые нормы морали, человечности, справедливости. Помещенные в иное пространство писатель и его герои теряют точку опоры, теряют свою этническую и культурную идентичность.