Реализм и номинализм в русской философии языка - Владимир Викторович Колесов
Реализм и номинализм в русской философии языка читать книгу онлайн
Книга представляет собой опыт герменевтического толкования философских текстов мыслителей XVIII – XX веков. Показано столкновение русского реализма и западного номинализма в границах выявления в языке и в речи концептуальной сущности бытия как Логоса. Рассмотрены достоинства и недостатки обеих точек зрения на общем фоне общественной и социальной жизни России переломной ее эпохи, объяснены причины русского «уклонения» в концептуализм и намечены пути выхода из создавшегося тупика. Законченность развития этой культурной парадигмы дает возможность весь процесс представить последовательно, достоверно и максимально точно.
Книга может быть рекомендована лингвистам, работающим в области философии, и философам, не чуждым лингвистики, а также всем тем, кто интересуется историей русской мысли в момент ее расцвета.
•
Каждая книга Владимира Викторовича Колесова встречается читателями с неизменным интересом.
В.В. Колесов – доктор филологических наук, профессор СПбГУ, заслуженный деятель науки РФ, действительный член Гуманитарной и Петровской академий, лауреат многих премий, автор более 500 научных работ, среди которых фундаментальные монографии
· «История русского ударения»,
· «Древняя Русь: наследие в слове»,
· «Слово и дело. Из истории русских слов»,
· «Древнерусский литературный язык»,
· «Русская речь. Вчера. Сегодня. Завтра»,
· «История русского языкознания»,
· «Язык города»,
· «История русского языка в рассказах»,
· «Культура речи – культура поведения»,
· «История русского языка»
и другие.
Впервые издаваемая книга «Реализм и номинализм в русской философии языка» органично включается в цикл исследований автора по философии языка:
· «Философия русского слова»,
· «Язык и ментальность»,
· «Русская ментальность в языке и в тексте».
Говоря об этом процессе познания, А.А. Козлов отмечает важное расхождение между английским эмпиризмом и немецким идеализмом (Аскольдов 1912: 112): эмпирический опыт интересуется по преимуществу объемом понятия, тогда как, например, Гегель – содержанием понятия. Обе точки зрения односторонни, в частности,
«Гегель обращает главное внимание на одно только содержание, в котором видел всю онтологическую сущность понятия»,
откуда возникает ошибка всех последователей его,
«будто бы это понятие образуется путем процесса абстракции, совершаемой над другими понятиями» (там же).
«Козлов с ясностью показывает, что как бы мы ни опустошали путем абстракции нашу мысль о чем бы то ни было, мы фактически никогда не дойдем до пустоты, поскольку самая-то мысль как деятельность, а также само мыслящее Я остаются налицо» (там же: 114).
Здесь важны ключевые слова Я, мысль, деятельность.
В процессе познания несовпадение различных переживаний в Я зависит вовсе не от содержания самих субстанций, а от деятельности субъекта, которая и порождает вещный мир предметов (производит субстантивацию с помощью слова). Оказывается, что наше Я объективно постольку, поскольку постулируется опытом (= вещь), языком (= слово) и нашей мыслью (= идея). Но этого совпадения с фиксированными в семантическом треугольнике компонентами недостаточно
«как необходимое связующее звено душевной жизни, без которого всё сложное многообразие наших внутренних переживаний распалось бы на хаотическое множество отдельностей, не имеющих друг с другом ничего общего <…> Все основные оттенки и значение понятия бытия получают свое обоснование именно в трех указанных областях первоначального сознания» (там же: 119),
только обогащаясь понятием душевной жизни, т.е. души – Я. Это Я материально, ибо в опыте собирает все точки зрения и тем самым создает категории; одновременно организуется и субстанциальность души («активное единство души»), которая, соединяя в себе все ипостаси, предстает как сущность, равнозначная и равновеликая концепту. Велико значение слова в этом процессе вхождения в слово и исхождения из концепта (из души). Всякое абстрактное понятие «легко субстанциирует» – в слове, а всегда заметно, что «беспомощные слова выражают беспомощные мысли» (там же: 125) и т.п. –
«главное же, чего Козлов <…> боялся, этого соблазна слов, всегда влекущих нас понимать в качестве внешней действительности продукты нашего воображения и мыслей» (там же: 165).
Только
«содержание наших деятельностей дает характер объективности всему тому, что мы рассматриваем как некоторое бытие» (там же: 109),
потому что внешней стороной нашей деятельности является
«вторая сторона понятия бытия, которая выражается термином действительность» (там же).
Формулирование познания в терминах деятельности также соединяет теорию Козлова с рационализмом XVIII века и прежде всего с Лейбницем.
Говоря о понятии, Козлов замечает, что в сознании нашего Я возникает много случайного и неважного в восприятии мира, мы вкладываем в восприятие много такого, что не соответствует никакой реальной действительности, и нам следует освободиться от иллюзий такого познания. Таким образом, и понятие для него синкретично – в той мере, как оно выступает в форме слова. А.А. Козлов говорит о трех стадиях образования понятия (там же: 148):
· субъективная,
· объективная и
· абстрактная,
равные соответственно выявлению
· образа,
· понятия и
· символа
в словесном знаке (Колесов 2002).
Говоря же о вещи, Козлов подчеркивает различие между вещами материального мира и предметами мысли:
«Так называемые вещи материального мира и их движения суть только значки или символы тех субстанций, с которыми мы общимся и взаимодействуем»
– важны не они сами по себе, а отношения между ними «в одной охватывающей всех их связи» (Козлов 1898: 5, 31). Мир как символическое отражение сущностей предстает перед нами в той самой проекции, в какой он представал средневековому мыслителю. Пространство заполнено не «вещами», а направлением в деятельности, равно как и время есть движение; направление движения есть синкретичное восприятие времени-пространства, присущее и средневековому мыслителю. Разница только в том, что подобный синкретизм теперь отражен в личном сознании всякого Я, а не есть продукт положительного знания. Знаменательно это отторжение вещи от всех конструктов-категорий; важна не вещь, а отношение в определенном порядке. Например, «пространство, подобно времени, есть лишь перспективный порядок» (Аскольдов 1912: 127), определенным образом организованная степенность, уже известная нам, также из средневековых идей, градуальность в последовательности равновеликого.
5. Концепт и понятие
А.А. Козлов резко возражает против употребления позитивистами термина «сумма» (знаний о мире) вместо термина «понятие». Такая замена призвана была оправдать ту сторону понятия, которая соотносится с его объемом, – сознание для позитивиста важнее, чем познание, т.е. линия денотата (предметного значения) важнее линии десигната (словесного значения). Одновременно позитивисты вводят понятие концепта, соотнося с ним, по-видимому, содержание понятия. Разрыв между объемом и содержанием понятия влечет за собою чисто эмпирическое обращение к опыту, посредством которого пытаются соединить понятие в нечто цельное, т.е. поять понятие…
Вот определение концепта, как оно дано одним из оппонентов Козлова:
«Наш концепт мира как целого, состоящего из таких процессов, будет уже не образ, подобный тому, какой дают ощущения дня, а понятие, представляемое более или менее сложным сочетанием знаков, символов или названий»
– о чем и следует заключение А.А. Козлова: «Хоть убейте меня, не понимаю!» (Козлов 1877: 30). Значит, говорит Козлов, концепт был образом, а будет понятием? Но ведь образ – это представление… Концепт мира – мир явлений, и это вызывает возражение не только Козлова:
«Может ли „концепт“ (вещь умственная) представлять что-либо?»,
как полагает его оппонент (там же: 29).
Между тем в приведенном определении можно узреть некое приближение к мысли, не чуждой и самому Козлову, и
