Агония и возрождение романтизма - Михаил Яковлевич Вайскопф

как православие разгоняет лошадей под кручу и орет: «Ты Расея, ты Расея, ты кабацкая земля!», не подозревая даже, до какой степени объективна эта бессознательная песнь. Вот истинная поэзия (ЛН 1: 148).

Чем, собственно, отличается это от выпадов «Дыма», шаржей «Нови» или эпистолярных обличений Тургенева? Разве что еще большим ожесточением.

Немало, разумеется, зависит у него от переменчивой злобы дня, ближайшей полемической задачи, да и просто от настроения. И если в процитированных деревенских очерках 1863 года он всячески третировал родного землепашца («Ни с точки зрения науки, ни с точки зрения искусства хозяйство нашего крестьянина не выдерживает даже самой снисходительной критики»), то семь лет спустя в другом очерке из того же цикла он внезапно его восхваляет – уже в противовес господской ученой безалаберности:

Крестьянин почерпнул свой быт не из академий, трактатов и теорий, а из тысячелетней практики, и потому быт его является таким органическим целым, стройности и целесообразности которого может позавидовать любое учреждение <…> Не глумиться надо над крестьянином, а учиться у него (СиП, 4: 337).

Сомнительно, однако, чтобы он следовал собственному совету, ибо на деле единственно полезным качеством народа считал его вековечный монархизм:

Кричат [литераторы]: «Русский, это отдельный, особенный человек, и мы укажем на его особенность». Ну, указывай. Когда он сморкается, то в кулак. Но укажите <нрзб.> этим изыскателям, что русский не мог и не может жить без царя, чему вся его история, начиная с Гостомысла и Самозванцев, до Михаила, Анны Иоанновны, Пугачева и декабристов с супругой конституцией – служит примером, скажут фи, не либеральный писатель (письмо к Толстому от 9 марта 1877 года. Пер. 1: 463).

Известно, что тургеневский «Дым» вызвал шквал яростных осуждений и справа, и слева. Во враждебном хоре внезапно прозвучал и голос Фета. В письме к Толстому, также осудившему книгу, от 15 июня 1867 года он заочно выбранил Тургенева за русофобские инсинуации: «В России-де все гадко и глупо и все надо гнуть насильно и на иностранный манер» (Пер. 1: 384). Очевидно, аналогичные упреки содержались и в его не дошедшем до нас послании к самому автору – от 26 июля (7 августа) 1867 года. Ответное письмо, которое Тургенев открывает ядовитым изъявлением радости по поводу того, что «Вы наконец начинаете подозревать, что я не сукин сын» (речь идет об истории с управляющим имением), подытожено гневной отповедью:

Что «Дым» Вам не понравился – это очень неудивительно. Вот бы я удивился, если он Вам понравился! Впрочем, он почти никому не нравится. И представьте себе, что это мне совершенно все равно – и нет такого выеденного яйца, которого я бы не пожалел за Ваше одобрение. Представьте себе, что это – единственно дельная и полезная вещь, которую я написал <…>

Письмо это вышло резко – но у меня на душе накипело. Вы – добрый; сердиться не будете; Вы знаете, что я все-таки Вас очень люблю[325].

Можно предположить, что Фета встревожил сам крамольный настрой романиста, проглядывавший сквозь его инвективы. Но, как ни странно, в остальном их суждения зачастую по-прежнему совпадали – хотя бы в непримиримой вражде к общине. Из года в год у Фета нарастает, однако, и чуждая Тургеневу ненависть к интеллигенции – как левой, так и к славянофильской, – разрешаясь наконец негодованием. В июле 1879-го, по следам Балканской кампании, в письме к Н. Н. Страхову он яростно атакует отечественных писателей и журналистов:

Дайте мне идиота! идиота! Полжизни за идиота! – Практичней всего в этом случае искать русского литератора. Успех поиска несомненен. Он-то и есть intellect’o гибельный – антипод всякого разумного отношения к вещам и коррелат всяческой тупости <…> Среда его заедает. Если бы не заела среда, то это сделали бы вши, потому что он по неряшеству и лени никогда не моется – и потому поет каноны и дифирамбы этим качествам – под именем общинного труда. Глядь: глумились над родимым: «шапками закидаем», а на поверку эта шапка приросла к голове и как ни вертись, ее не стряхнуть. Она у нас то в той, то в другой форме неизменна. Не она ли говорит: Россия глава славянства, а славянство глава человечества, которому должно указать дорогу (к кабаку?), не греки, а мы, вершина и цвет православия (тут туману целое море! пей сколько угодно) (ЛН 1: 656)[326].

Занимая в политической жизни все более ретроградные позиции, в своих филиппиках Фет не щадит порой и самого государства. В мемуарах он без комментариев, но явно одобрительно цитирует письмо В. П. Боткина – своего шурина, друга и (по определению Ю. Благоволиной) всегдашнего единомышленника (ЛН 1: 171), – такого же консерватора и вместе с тем адепта политического благоразумия:

Мы тридцать лет боролись с европейским духом и опомнились, очутившись у бездны. Мы только теперь начинаем понимать, что мы не по одежке протягивали ножки, что наша полицейская роль в Европе была безумством. Да и многие ли понимают это теперь? Но великое счастие в том, что это наконец поняло наше правительство (МВ 1: 298)[327].

Впадая в противоречия, Фет как поборник самодержавия превозносит Николая Павловича – то есть подлинного творца той нелепой внешней политики, которая завершилась Крымской катастрофой (вызвавшей негодование у Боткина). Тем не менее Польское восстание 1863 года у обоих пробудило яростно-патриотическую реакцию, а у Фета даже готовность вернуться в армию, чтобы участвовать в подавлении этой опасной для России крамолы (ЛН 1: 333–334), – но к имперской экспансии наподобие колонизации того же Крыма он относится весьма прохладно. В 1879-м соответствующий негативистский набор Фет нагнетает в письме к Н. Страхову, где безо всяких экивоков излагает свои крымские впечатления:

Крым это рай земной <…> Но всюду следы русской апатии и беспомощности <…> Так же, как в России, помещики жалуются на невозможность вести хозяйство, указывая на то, что богатеют армяне да немецкие колонисты, т. е. труд, а безделье уже не может стоять на своих quasi интеллигентных курьих ножках, и вот Вам история. Вот ханы – варвары – лежат в мраморных гробницах среди бывших роскошных дворцов, табунов, пчельников, стад овец и коров, а цивилизация поворовала леса, иссушила оросительные каналы и превратила цветущие долины в безводные степи, где не встретишь даже тощей коровы и молоко возят из Швейцарии в герметических бочках (ЛН 2: 291).

На сей раз предпочтение отдано Востоку, но в принципе Фет остается почти таким же убежденным западником, как Тургенев. Враждебно воспринимает он и сопряженный с имперской манией пространственных захватов традиционный для страны