Реализм и номинализм в русской философии языка - Владимир Викторович Колесов

пока не сгустились в законченные концептуальные формы. Не случилось это во многом потому, что современные исследователи не опираются на продуктивный опыт прошлого, отвергая его чуть ли не с порога как дискредитировавший себя. Но невозможно идти вперед, не имея за спиной оправдывающих дальнейшие поиски результатов прошлых открытий. Русская философия первой половины XX века вспыхнула ярким пламенем, заронив угольки своих проблем во всех странах, где работали русские философы-эмигранты, именно потому, что они опирались на философию немецкого идеализма XIX века и – главное – противоборствовали с тенью великого Канта, развивая его идеи. Диалектика развития есть восполнение до цельности путем накопления крайностей; отталкиваясь от неприемлемого русской философией концептуализма Канта, русские мыслители вырабатывали гносеологию «живого знания», четвертый тип теории познания (по определению Семена Франка), идущий на смену рационализму, эмпиризму и критицизму.

Этап сегодняшней науки – время прочтения и (очень предварительного, методом «нащупывающего выбора») толкования оставленных нам текстов. То же делают и философы; ссылки на них необходимы, чтобы сверять свои результаты с профессиональным мнением специалистов. Однако все представители гуманитарного знания должны участвовать в этой работе хотя бы для того, чтобы поправлять неточности в часто ошибочных речениях относительно языка и слова.

Здесь затронут только тот круг вопросов, которые русские философы сами развивали в своем философствовании, поэтому никаких оценок и тем более порочащих авторов определений у меня нет. На основе отрывочных и не всегда надежных сведений воссоздать единый процесс возрастания творческой энергии соборной мысли, направленной на осознание и утверждение концепта как основной ценности национального сознания, в конце концов оправдывающей и собственное их философствование, и самую их жизнь, прожитую не зря. В силу традиции и принятых терминов номинации философов не всегда совпадают с моими терминами, – но общий творческий дух их поисков и открытий кажется мне несомненно точно понятым.

Я ищу инвариант концепта в многочисленных вариантах высказанных ими идей, в их понятиях, образах и именах.

3. Филология

Не следует, видимо, преувеличивать силу и значение самоидентификации тех или иных философских направлений и методов, например, данных в противопоставлениях к другим направлениям философской мысли. То же относится и к филологии. Структуралисты утвердились на критике «традиционного» (позитивистски младограмматического) метода, хотя в действительности они заимствовали из сравнительно-исторической филологии всё, кроме метода. Но и сам этот «новый метод», оказывается, исходит из исследовательского опыта предшественников, поскольку феноменологический априоризм структуралистов основан на реальных достижениях сравнительно-исторического языкознания и есть всего лишь переформулировка уже известных закономерностей с точки зрения структуры, а не происхождения; такая же переформулировка всё тех же закономерностей происходила во второй половине XX века, когда выяснилась необходимость изучить функцию описанных структур, уже прошедших полный цикл развития категорий и элементов языка и текста.

«Остранение» современной лингвистической теории, ее отстранение от философских проблем привело языковедов (шире – филологов) к остранению весьма странного характера. Это и эклектизм лингвистических работ, проистекающий от равнодушия к обобщающей идее, которая философски могла бы объединить разнородные методы и разрозненные факты в цельность научной теории (каковой теперь нет). Это и эмпиризм исследовательский – основной якорь, за который пытается уцепиться филолог в накоплении конкретных фактов. Конечной целью становится не познание истины, а представление своей личной правды; очень часто результат исследования оценивается как красивый («красивое решение»), так что и в этом отношении всё дело сводится всего лишь к эстетике представления накопленных материалов. Таковы три э!, которые смущают ум рядового лингвиста в его попытках разобраться в сущностных связях и отношениях, которые определяют предмет его профессиональных занятий.

К тому же путаница в терминологии оказывается здесь решающим фактором заблуждений. Термины отражают глубинные процессы в современном гуманитарном знании. Например, вхождение в экзистенциализм, логический позитивизм или феноменологизм, которое происходит подчас незаметно для молодого исследователя путем заимствования основанных на этих философских методах методик работы, сказывается на результатах исследования. Такие результаты кажутся обоснованными и достоверными только для тех, кто работает в контексте того же метода, – и абсолютно неприемлемы для сторонников другого метода. Дело оборачивается таким образом, что параллельно существуют несколько одинаково авторитетных направлений («школ»), разрабатывающих одни и те же факты, но одновременно и понятийный аппарат, и систему доказательств. Сам предмет исследования остается в стороне, и на первый план выходит объект описания в индивидуальной терминологической упаковке.

Так, равняясь на зарубежных коллег, иногда пытаются провести в нашей филологии идеи феноменологической философии. Подменяя предмет изучения (и здесь также) субъектом познания и постоянно смешивая представления о методике, методе и методологии, сводя всю цельность объективно существующего предмета науки к максимально частным абстракциям предельных его характеристик, нас незаметно увлекают от изучения языка как формы мысли в сторону «чистого» сознания. Схоластическая терминология и оперирование панхроническими (надвременными) типологическими признаками, не сведенными в синтетическую конкретность языка, усугубляют общее состояние неуверенности в теоретических основах современного научного языкознания (и филологии в целом).

В результате, в новых условиях филологи оказываются необеспеченными стратегически философской базой; традиции отечественной науки оказываются прерванными, поскольку ориентация на самоновейшие филологические концепции, воспринятые некритически, из вторых рук и без достаточной проверки на национально специфическом материале, отчасти разрушают органическую связь научной теории и практических ее приложений. В спешном порядке создаются свои собственные «теории», приложенные к конкретным наблюдениям, и такая самодеятельность также разрушает единое тело современной филологии как науки.

4. Преобразования

В «Философии русского слова» показано соотношение между различными компонентами семантического треугольника в увязке их с элементами концептуального квадрата. Реальный момент языковой коммуникации есть действительность речи, дискурс, в философском смысле это вещь, противопоставленная онтологической связи элементов логоса в семантическом треугольнике (слово – вещь – идея), которая есть слово и представляет собою не речь, но язык. Концептуальный квадрат есть гносеологическая модель постижения сущности идеи путем развития содержания понятия и объема понятия с доведением энтелехии движения денотата (предметного значения) и десигната (значения) до сущности в бесконечной точке концепта. Последовательность проникновения в концепт и его постижение описаны:

· экзистенциально – как реальность действительного процесса,

· феноменологически – как осознание его в его сущности и

· диалектически – в исторических противоречиях осознания двуединства семантического треугольника и концептуального квадрата.

Объектом анализа становилась

· форма, передающая смысл, – содержательная форма;

· форма, которая создает свой смысл, – идея;

следовательно, анализ начинался с целого идеи.

Целое идеи, существуя в сущности, в явлении предстает неясными очертаниями не-явного. Согласно коренному значению греческого слова ιδεια есть одновременно и образ, и понятие, и символ, и пока неясна специализация идеи в феноменальной явленности.

Идея амбивалентна, поскольку обозначает вещь и выражается посредством знака:

· отношение идеи