Реализм и номинализм в русской философии языка - Владимир Викторович Колесов
Реализм и номинализм в русской философии языка читать книгу онлайн
Книга представляет собой опыт герменевтического толкования философских текстов мыслителей XVIII – XX веков. Показано столкновение русского реализма и западного номинализма в границах выявления в языке и в речи концептуальной сущности бытия как Логоса. Рассмотрены достоинства и недостатки обеих точек зрения на общем фоне общественной и социальной жизни России переломной ее эпохи, объяснены причины русского «уклонения» в концептуализм и намечены пути выхода из создавшегося тупика. Законченность развития этой культурной парадигмы дает возможность весь процесс представить последовательно, достоверно и максимально точно.
Книга может быть рекомендована лингвистам, работающим в области философии, и философам, не чуждым лингвистики, а также всем тем, кто интересуется историей русской мысли в момент ее расцвета.
•
Каждая книга Владимира Викторовича Колесова встречается читателями с неизменным интересом.
В.В. Колесов – доктор филологических наук, профессор СПбГУ, заслуженный деятель науки РФ, действительный член Гуманитарной и Петровской академий, лауреат многих премий, автор более 500 научных работ, среди которых фундаментальные монографии
· «История русского ударения»,
· «Древняя Русь: наследие в слове»,
· «Слово и дело. Из истории русских слов»,
· «Древнерусский литературный язык»,
· «Русская речь. Вчера. Сегодня. Завтра»,
· «История русского языкознания»,
· «Язык города»,
· «История русского языка в рассказах»,
· «Культура речи – культура поведения»,
· «История русского языка»
и другие.
Впервые издаваемая книга «Реализм и номинализм в русской философии языка» органично включается в цикл исследований автора по философии языка:
· «Философия русского слова»,
· «Язык и ментальность»,
· «Русская ментальность в языке и в тексте».
«Символ – плоть тайны <…> проникновение в тайну плоти, ею же стало Слово» (там же: 167)
с
«дальнейшим проникновением в его еще глубже лежащий смысл» (там же: 158),
«прикровенная речь» (там же: 180).
«Слову миф я придаю столь безусловное значение художественного прозрения мистической реальности как события» (там же: 169).
Идеалистический символизм Иванов находит у московских символистов – это мистический анархизм, декадентство (там же: 70). Первым реалистическим символистом Иванов признает Тютчева, «ассоциативный символизм» Анненского близок к этому. Все – поэты петербургские.
Их вывод: смысл обретает форму.
9. Форма
Осуществление символа в мифе связано с обновлением внутренней формы, реалистический символизм занимается именно откровением внутренней формы, ибо
«прежняя внутренняя форма вещей в нас обветшала и омертвела» (там же: 104).
Кризис явления состоит в
«разложении внутренней формы являющегося, ибо всё являющееся как образ порождает в нас, вступая как бы в брак с нашим внутренним существом, образ своего образа. Внутренняя форма предмета есть его истолкование».
Древнее искусство
«было устремлено на типическое как на идею вещей» (там же: 109),
а это неправильно, потому что типический признак есть признак готового символа. Задача в том, чтобы «освежить» внутреннюю форму вещей углублением в первоисточник, под которым Иванов понимает миф (миф как концепт). Отсюда его «дионисийское» и «аполлонийское» начала и особенности частной жизни: претворение символа в миф. Задача, таким образом, состоит «в откровении новых форм» (там же: 209).
Искусство – одна из форм познания, но не «сосуд познания» (там же: 228).
«Форма в поэзии не то, что форма в риторике, не „украшение речи“ <…> но сама жизнь и душа произведения» (там же: 229).
«Чистая форма» – абстракция, форма и содержание взаимозаменимы – это всегда
«творческая форма, имманентная вещам как внутренний акт, идея» (там же: 230),
форма зиждущая (forma formans) и форма созижденная (forma formata) (там же: 230). Перед художником встает та же проблема, что и перед лингвистом: форма и значение слова и взаимопроникающие друг друга их функции. Преодоление антиномии формы и содержания осуществляется в действии, «торжествующее исполнение» снимает все противоречия. Форма как цель есть Аристотелева действующая форма, и таким образом для Иванова форма есть все, что не концепт-идея.
Тем не менее Вяч. Иванов согласен, что только философия может определить движение форм к конечной цели, поскольку
«имя и образ – вот все, что дано „самостоятельной русской идее“ для ее воплощения; нет для нее ни другого начала, ни другого мерила» (там же: 326).
Значительную заслугу Владимира Соловьева Иванов видит в том, что «певец божественной Софии»
«был художником внутренних форм христианского сознания» (там же: 338),
он весь был проникнут природной силой вселенского Логоса (там же: 393) и мог творить мифы.
«Всякое отвлеченное начало, в силу отрицательной природы своей, принудительно. Лишь из него развивается правило, развивается нормативный ряд. Так, категорический императив есть совесть, возведенная в отвлеченное начало» (там же: 333).
Так и происходит разрушение символов: сведением их к понятию. Это несовершенство логического, рассудка, который не в состоянии обновить объемный смысл символа и вынужден его уплощать. Тем и занимается наука. Но, как иронически замечает поэт, потому-то
«из всех частей культуры наиболее благополучною чувствует себя наука. Дело ее – из тех, которые никогда не кончаются…» (там же: 317).
10. Становление символа
Вячеслав Иванов – шеллингианец, его привлекает мысль перестроить символ, зачерпнув у природного мифа (т.е. у концепта) от качественности его.
Символ, по мнению Иванова,
«на своем сокровенном (иератическом и магическом) языке намека и внушения – нечто неизглаголемое, неадекватное внешнему слову. Он многолик, многосмыслен и всегда темен в последней глубине. Он – органическое образование, как кристалл. Он даже некая монада <…> Символ – ознаменование <…> символ – указание <…> имеет душу и внутреннее развитие, он живет и перерождается» (там же: 141).
Так мы всё время
«идем тропой символа к мифу»,
а миф –
«это образное раскрытие имманентной истины духовного самоутверждения народного и вселенского»,
поскольку миф относится к символу «как дуб к желудю» (там же: 142).
«Как дуб к желудю» относится и концепт к символу, ведь и символ обретается в сфере явления.
«Для нас явление – символ, поскольку оно – выход и дверь в тайну» (там же: 172).
Иванов осмысляет соотношение между символом и мифом как отношение между двумя явлениями общей сущности, которая есть «нечто неизглаголемое» и существует в «тайне».
«Миф, понятый как синтетическое суждение, в котором подлежащее – понятие – символ, а сказуемое – глагол: ибо миф есть динамический вид (modus) символа, – символ, созерцаемый как движение и двигатель, как действие и действенная сила»,
«экстенсивная энергия слова»,
«источник интуитивного познания» (там же: 184, 196).
Синтетическое суждение открывает новое, в отличие от обычной, логической речи, являющейся аналитическим суждением (там же: 184). Суждение это состоит из подлежащего и сказуемого, а сверх того еще и из третьего, нормативного элемента, своего рода да, так да будет (там же: 183).
Динамизм и диалектика символа в его прохождении в миф связаны с необходимостью сочетания двух.
«Сочетаются двое третьим и высшим. Символ, это третье, уподобляется радуге, вспыхнувшей между словом-лучом и влагою души, отразившей луч»
– и это так, потому что
«символизм означает отношение <…> символизм – магнетизм»
и цель движения состоит в том, чтобы
«придать мифической идее иллюзию большого объема, чтобы, мало-помалу суживая объем, сгустить и овеществить его содержание» (там же: 196).
Вот в чем дело. Дело в необходимости отжать весь объем предсуществующего понятия, убрать в слове всё предметное значение, оставляя только идеальность качественности – и тем заново приблизиться к сущности, которую Иванов не называет, но мы знаем ее имя – концепт. Зачерпнуть из светлого источника чистой качественности с тем, чтобы через миф снова вернуться в мир как символ, не искушая судьбы построением еще одного понятия. Устранить понятие как содержательную форму слова можно, только убирая объем понятия, что и
